Несколько недель спустя в ноябре 1998 года британская палата лордов постановила, что сенатор Аугусто Пиночет, бывший президент Чили, не может претендовать на иммунитет, но подпадает под юрисдикцию британских судов, поскольку пытки, в которых он обвинялся, являются преступлением против человечества{674}. Впервые в истории такое постановление вынес национальный суд.

В мае 1999 года сербский президент Слободан Милошевич стал первым действующим главой государства, которому было предъявлено обвинение в преступлениях против человечества за вменяемые ему деяния в Косово{675}. В ноябре 2001 года, когда Милошевич ушел с должности президента, к прежнему обвинению был добавлен пункт о геноциде в связи с массовыми убийствами в Боснии, в Сребренице{676}.

Прошло еще шесть лет. В марте 2007 года американский окружной судья лишил Джона Калимона американского гражданства{677}. Почему? Потому что в августе 1942 года Калимон служил во вспомогательных украинских войсках, которые сгоняли евреев во время «Большой акции». Он участвовал в преследовании гражданского населения, в преступлении против человечества.

В сентябре 2007 года Международный суд в Гааге постановил, что Сербия, вопреки своим обязательствам перед Боснией и Герцеговиной, не препятствовала геноциду в Сребренице{678}. Так впервые государство было осуждено международным судом за нарушение Конвенции о геноциде.

В июле 2010 года президент Судана Омар Аль-Башир стал первым действующим главой государства, осужденным Международным уголовным судом за геноцид{679}.

Два года спустя, в мае 2012 года, Чарльз Тэйлор стал первым главой государства, осужденным за преступления против человечества{680}. Он был приговорен к пятидесятилетнему тюремному сроку{681}.

В 2015 году Комиссия международного права ООН начала активную работу над проблемой преступлений против человечества, и эта работа с большой вероятностью приведет к созданию новой конвенции наряду с Конвенцией по предотвращению геноцида и наказанию за него{682}.

Дела не прекращаются, не прекращаются и преступления. Сегодня я работаю с делами о геноциде или преступлениях против человечества, ответчиками по которым являются Сербия, Хорватия, Ливия, Соединенные Штаты, Руанда, Аргентина, Чили, Израиль и Палестина, Великобритания, Саудовская Аравия и Йемен, Иран, Ирак и Сирия. По всему миру множатся обвинения в геноциде и преступлениях против человечества, пусть даже идеи, вдохновлявшие Лаутерпахта и Лемкина, осмысляются теперь во многом иначе.

Сложилась неформальная иерархия. В годы после Нюрнбергского процесса термин «геноцид» закрепился в политических кругах и публичном дискурсе в значении «преступление преступлений»{683}: защита групп вновь была поставлена выше защиты отдельного человека. Может быть, сказалось удачно выдуманное Лемкиным слово, но, как и опасался Лаутерпахт, началось соревнование среди жертв, и при этом преступление против человечества стало рассматриваться как меньшее из двух зол{684}. Этим непредвиденные последствия параллельных усилий Лаутерпахта и Лемкина не исчерпываются. Доказать сам факт геноцида сложно, и я своими глазами видел в различных процессах, что необходимость доказать намерение полностью или частично уничтожить группу, как того требует Конвенция о геноциде, вызывает прискорбный психологический эффект. Усиливается чувство солидарности между членами группы-жертвы и негативное отношение к группе-агрессору. Сосредоточенный на группах термин «геноцид» закрепляет разделение на «мы» и «они», фиксирует чувство групповой принадлежности и может невольно поспособствовать созданию той самой ситуации, которую концепция геноцида призвана предотвратить: поскольку одна группа противопоставляется другой, меньше остается надежды на примирение. Боюсь, что внедрение этого термина отрицательно сказалось на преследовании военных преступлений и преступлений против человечества: все пострадавшие стремятся получить звание именно жертвы геноцида и давят на прокуроров, требуя предъявить такое обвинение. Для некоторых маркировка «жертвы геноцида» превращается в «основной элемент национальной идентичности»{685}, и при этом мы не видим, чтобы исторические споры продвигались к разрешению или массовые убийства происходили не столь часто{686}.

Меня не удивляет, когда в передовице одной из крупнейших газет, посвященной столетию резни армян в Турции, высказывается мнение, что термин «геноцид» не так уж полезен, поскольку он «пробуждает национальный гнев, а не способствует беспощадному исследованию истории, в котором нуждается страна»{687}.