санитары искали. Вам срочно на тот берег в батальон нужно. С часу на час могут дать приказ о передислокации. Так и в дезертиры угодить недолго!

— Нда-а-а, проблема…

Мои растерянные метания прервал рыжий Семён.

— Гавр, хорошо, что ты ещё здесь! Держи, записка тебе, — он сунул мне свёрнутый вчетверо листок и унёсся, не дождавшись вопросов. Развернув записку, я прочёл строчки, написанные торопливой рукой баронессы:

«Гавр, прости, не попрощалась. Да и к лучшему. Береги себя. Вряд ли свидимся. Ни о чём не жалею. И ты ни о чём не жалей! Буду ждать встречи в любом из миров. Храни тебя Господь! Ольга Вревская…»

Подпись девчачья с вычурной завитушкой, напомнившей мне чёрный непослушный локон, который она постоянно заправляла за ухо. Эх, Евгеньевна, короткое у нас было счастье. Но ты права, ни о чём не жалею. Романтическая ночь закончилась не начавшись.

* * *

Переправляли нас на починенном плоту сторожко: настил, который утром при артобстреле изрешетило шрапнелью, то и дело заливало мутной речной водой. Остатки моего отделения присоединили к колонне пополнения брусиловской дивизии, прибывшей всё с тем же львовским эшелоном.

Совсем молоды ребята. Рекрутский набор весны 1915-го, они ничуть не походили на тех степенных солдат сибирского полка, с которыми я ехал в эшелоне. Кургузые шинельки, ботинки с обмотками и поблескивающий в сузившихся зрачках страх. Шли молча, почти не разговаривая.

Спустя полчаса погода решила прекратить делать нам тёплые реверансы. Зарядил холодный обложной дождь. Шинели очень быстро потяжелели, запах кислого пота сотен немытых тел усилился, смешиваясь с резким ароматом мокрой шерсти.

Лишь к десяти утра колонна достигла отведённого нам в штабе места в обороне: степь, перемежающаяся редким кустарником и невысокими холмами, насколько хватала глаз была изрыта несколькими линиями траншей, в которых продолжались земляные работы. Всё это напоминало разворошённый муравейник, где солдаты, и вправду напоминавшие отсюда насекомых, деловито сновали по уже вырытым переходам, тащили куда-то брёвна, доски, мешки с песком.

Посыльный от командовавшего колонной прапорщика указал нам в сторону возвышенности на левом фланге, куда-то между едва видневшимися отсюда стволами батареи полевой артиллерии, вокруг которых суетилась прислуга, ровняя лопатами передний бруствер: с маскировкой тут явно было не ахти. Вернее, совершенно никак. Хотя что я в этом понимаю? Может, здесь вообще третий эшелон обороны?

Не похоже: в десятке саженей перед линией окопов кое-где уступами, а где и вовсе как попало были разбросаны проволочные заграждения. Как и в несколько рядов, растянутые на столбах, так и усиливающие: на козлах, рамках и чёрт знает на чём ещё. Мда, похоже, здесь и правда всё всерьёз и надолго. Как бы мне не застрять здесь по причине позиционной тактики высокого начальства.

Подходя к указанному нам КП штурмового батальона, я продолжал вертеть головой, вникая и впитывая окружающую обстановку, как левое предплечье от резкой боли на мгновенье свело страшной судорогой.

Мне стоило неимоверных усилий не подать виду, лишь изобразить, что прихватило живот. Я махнул в сторону отхожей траншеи, тронув за плечо одного из санитаров:

— Еремей, я по нужде, живот прихватило, идите сами, — и поспешил отделиться от своего отделения.

Местный туалет, что называется, поражал своей простотой и функциональностью. Он представлял собой не особенно глубокую траншею, метров десяти, перед которой было укреплено вершковое едва ошкуренное бревно и колья, чтобы держаться. Вот, собственно, и всё. Нужду предполагалось по-братски справлять на виду у сослуживцев, сидя на бревне и обсуждая солдатское житьё-бытьё с соседями. Никаких тебе загородок, ширм и прочих антидемократических излишеств. Солдат на войне не стесняется в коллективе ни есть, ни срать, ни умирать у всех на виду.

Мне повезло, я оказался один. Траншея была уже основательно обжита, поэтому, стараясь вдыхать ртом, я осторожно поддёрнул левый рукав шинели.

Одна из татуировок матрикула, первая, что ближе к запястью, изменила свой цвет на ярко-зелёный и, кажется, даже мерцала, создавая впечатление живого шевеления под кожей. Я с замиранием сердца стал поворачивать её в разные стороны и чуть не заорал от вернувшейся боли: рука указывала строго на восток, в сторону позиций противника. И что-то внутри со злорадством намекало мне, что Демиург находится отнюдь не в наших траншеях.

Я поправил шинель. Значит, мне нужно туда, за линию фронта. Вернее, и высокой долей вероятности, на позицию немцев перед нашей линией обороны. Так явно выходило из рекомендаций по дальности действия новоприобретённой способности матрикула, дарованной Смотрящим.

Боль в предплечье давно утихла и стала терпимой, но не исчезла навсегда, оставшись напоминанием, что часики тикают.

До предполагаемого КП батальона мне оставалось каких-нибудь полсотни шагов, когда из траншеи, рядом с возводимым взводом солдат огромным блиндажом выскочил какой-то ротмистр, брезгливо отряхивающий перчатками голенища начищенных до солнечного блеска сапог. Полевая форма его выглядела с иголочки, будто там, в окопе он только что наглаживал стрелки на бриджах.

Озабоченный новой вводной в спешке, я не сразу обратил внимание на офицера, появившегося шагах в двадцати от меня справа, справедливо решив для себя, что ему нет никакого дела до спешащего по своим делам солдата. И жестоко ошибся.

— Ефрейтор! Ко мне! — дребезжащий голос ротмистра был под стать его смазливой физиономии, украшенной брезгливо-надменной улыбочкой в обрамлении тонких модных усиков.

Подбегая к офицеру, я перешёл на строевой шаг.

— Ваше благородие, ефрейтор Пронькин по вашему приказанию…

— Па-а-ачему не приветствуешь офицера, скотина! — не дав мне договорить, красавчик шагнул ко мне чуть ли не вплотную. Ростом ротмистр удался изрядно, поэтому буквально навис надо мной.

— Виноват, вашбродь, — попытался я вытянуться во фрунт и понимая, что хлыщ зол ещё до встречи со мной и любые оправдания только распалят ротмистра. Но я не учёл, насколько он был зол.

Хрясь! Кулак в замшевой перчатке впечатался мне в правую скулу. Не столь больно, сколь обидно. Волна тяжёлого и тёмного гнева рванулась у меня изнутри и прилила к лицу, в глазах померкло. Хрясь! Да этот козёл издевается! Следующий удар ротмистра, метивший в многострадальную скулу, встретился с моей лобной костью под не очень удачным углом. С меня слетела фуражка и послышался явный хруст. Лицо ротмистра перекосила гримаса боли и злобы. Я продолжал стоять, вытянувшись во фрунт, и ещё больше выгнув колесом грудь.

Нужно сказать, что вся эта картина происходила на глазах десятков любопытных глаз солдат, побросавших работу ради бесплатного спектакля.

— Да я тебя б…под арест! Под трибунал пойдёшь! Сука! Бл@дь такая! — ротмистр непроизвольно баюкал ушибленный кулак, а я продолжал молча есть раненое начальство глазами, — унтер Сокольский, ко мне! — взвыл офицер в сторону блиндажа.