На его окрик выбрался коренастый дядька с лычками старшего унтер-офицера, — ефрейтора Пронькина под арест! На гауптвахту, трое суток! Перед арестом выпороть — двадцать пять ударов розгами, чтоб неповадно было офицера оскорблять впредь. Выполнять!

Во тут меня проняло. Трое суток из-за этой сволочи терять. Даже то, что меня будут пороть, не так беспокоило. Позор, конечно. Но не смертельно же? Видимо, что-то отразилось на моём лице, поэтому унтер, вызванный ротмистром, подскочил ко мне, шепнув:

— Не дури паря, подчинись… с нашим не забалуешь. На каторгу захотел?

Нет, не хочу.

— То-то. Терпи. Такая наша солдатская доля. А ротмистр свою пулю рано или поздно схлопочет, помяни моё слово, — последние слова были сказаны едва слышно.

Пришлось покорно сдать мой карабин, револьвер и разгрузку унтеру. Тот с удивлением принял и мой бронежилет, заметно крякнув:

— Так ты из самарских гренадеров, паря? То-то я гляжу, даже не моргнул, когда тебя наш ротмистр потчевал. Держись, ефрейтор. За битого двух небитых дают.

Унтер вызвал солдата с винтовкой, и тот отвёл меня на гауптвахту, на поверку оказавшуюся небольшой землянкой, рядом с каким-то складом, запирающуюся даже не на замок, а просто подпирая дверь поленом. Вот такая эпидерсия…

Хорошо хоть не обыскали с пристрастием. И недоеденное утром сало с чёрным хлебом, которое я для экономии времени просто сунул в карман шинели, предварительно завернув в тряпицу, скрасило досуг на гауптвахте. Кстати, землянка не предполагала и намёка на какую-нибудь шконку или нары. Утоптанный земляной пол и охапка прелой соломы. Отель минус-звезда.

Только я задремал, как снаружи послышались какие-то крики, шум и нарастающий свист. А потом пол подо мной дрогнул её и ещё раз. Что-то треснуло надо мной, с силой ударило по голове, погрузив сознание во мрак.

* * *

Очнулся я от духоты и неприятного ощущения пронизывающе-колющих мурашек в мышцах ног. Вокруг было темно, причём при попытке открыть глаза в них возникала жуткая резь. Я постарался медленно и глубоко вдохнуть. Мне это с трудом, но удалось. Затем я стал постепенно, увеличивая амплитуду раскачиваться и ворочать телом, пытаясь хоть как-то расширить пространство вокруг себя. Мысль о погребении заживо гнал от себя, как чумную. Я должен выбраться и выжить! Что за глупость — сдохнуть в обвалившейся гауптвахте?!

Беспокойство больше вызывала неизвестность обстановки наверху. Что там? Немцы прорвались, артобстрелом накрыло позиции — это как дважды два. Но какова обстановка?

Спустя вечность мои старания увенчались поначалу частичным успехом, а затем что-то наверху сдвинулось и в расширенную мной полость стала сыпаться земля. Не выдержав, я послюнявил пальцы руки и постарался максимально прочистить веки. Несмотря на довольно кустарный способ, мне удалось восстановить зрение. И, о, удача, я увидел кусочек неба над собой. Между скрещёнными перебитыми брёвнами. Протянул руку, уцепился сначала пальцами, буквально вгрызаясь в плоть дерева, затем и второй рукой. Дёрнул слегка для надёжности. Бревно не шелохнулось. И медленно стал подтягиваться, постепенно вытаскивая себя из мешанины земли и обломков.

Не подвиг Мюнхгаузена, конечно, но что-то близко к подобному. Я сам удивился, когда моя голова показалась над поверхностью кучи, в которую превратилась землянка. Вокруг чего-то горело, дымилась, казалось, сама земля, кислая вонь от сгоревшей снарядной взрывчатки перемежалась сладковатым запахом палёной человеческой плоти. Я вылез и стал сначала на четвереньки, тупо уставившись на то, что осталось от охранявшего гауптвахту солдата: обломок приклада на поверхности туловища, лишённого конечностей и головы, и почему-то почти не тронутая гимнастёрка с поясным ремнём, на пряжке которого тускло блестел двуглавый орёл.

— Браток, живой! — чей-то оклик вернул меня к действительности. Из ближайшей траншеи незнакомые солдаты махали мне руками. И тут ко мне вернулся слух. А обстрел-то продолжается! Сзади, справа и слева ухали взрывы, но, слава богу, достаточно далеко. Немецкие батареи перенесли огонь южнее.

Что вот теперь делать, я же как бы арестован. Но сомнения мои вскоре разрешились сами собой. Едва артобстрел прекратился, как в нашу траншею просочилась группа штурмовиков из моего батальона. Вернее, это я услышал их расспросы солдат о месторасположении гауптвахты. А поскольку я был единственным обитателем развороченной снарядом землянки, логично было предположить, что ищут меня.

Пробираясь по проходу к хорошо узнаваемым усачам в шлемах Адриана, я поднял руку, крикнув:

— Не меня ищете, славяне?

— Пронькин? — глянул на меня один из гренадеров с землистым лицом.

— Он самый.

— Двигай за нами. Штабс-капитан за тобой послал.

Уже через полчаса я стоял навытяжку перед Кроном и на меня лился поток такой отборной брани, что впору было записывать. Наконец, Август Карлович отдышался, промокнув лицо платком не первой свежести, присел за грубый дощатый стол, примостившийся у стенки командирского блиндажа, и выдохнул. Лицо у штабса осунулось, под глазами залегли глубокие тени.

— Нечего мне больше делать, Пронькин, как твоей персоной заниматься да ругаться с…не важно! Если бы не твои ночные глазки, Гаврила, плюнул и растёр! Но уж очень ты нужен, ефрейтор. Именно сейчас. В общем так: твой дисциплинарный проступок удалось свести к минимальному ущербу. Неподчинение нижнего чина офицеру на передовой — это, знаешь ли…чревато!

— Да какое неподчинение? Я же… — не выдержал я.

— Ма-алчать!!! Рожа арестантская! Архангелов благодари, что прусский снаряд тебя к ним на именины не отправил. Не будь столь вовремя для тебя состоявшегося артобстрела, уж и не знаю, стоял бы ты передо мной или лежал пластом после берёзовой каши! Короче. Решено ефрейтора, согласно артикулу, представленного за ночной бой и за спасение старшего офицера к солдатскому Георгию четвёртой и третьей степени, физической экзекуции не подвергать, арест на гауптической вахте заменить иным наказанием. Но-но! Мёрд! Хватит скалиться, Гавр! Решено высылать ефрейтора Гаврилу Пронькина два раза в день с полной выкладкой под ружьё к землянке ротмистра Алексеева. И так три дня кряду!

— Фу-ух! — не сдержавшись, выдохнул я, — и всего-то?

— Что значит «всего-то»? Не забывайся, ефрейтор! — рявкнул Крон так, что со свода блиндажа посыпалась земля, — ты ведь и не знаешь, что это за наказание? Так я объясню подробнее. Эта процедура заключается в следующем: к десяти часам утра провинившийся, навьюченный вещевым мешком и полным снаряжением штурмовика, так что общий вес, включая винтовку и скатку, разгрузку и бронежилет составляет почти девяносто четыре фунта, должен прибыть к землянке ротмистра, где дежурный фельдфебель поставит тебя под ружье по команде «На плечо!». С этого момента и начнётся отсчёт времени. Нужно стоять «смирно» два часа не шелохнувшись. Слышишь? Не шелохнувшись! Если наказанный чуть шевельнётся под ружьём, следует немедленно команда «К но-ге!». А потом вновь «На пле-чо!». И