Днем в палате общин Бальфур язвительно напомнил парламентариям слова Черчилля, произнесенные в ноябре 1915 г., насчет того, что Фишер не поддерживал и не помогал ему в решающие моменты Дарданелльского кризиса. Черчилль кратко выступил в свою защиту: «Мистеру Бальфуру не следовало бы чрезмерно раздражаться или возмущаться по поводу моего выступления, потому что в конечном счете слова имеют очень небольшое значение, а любая ошибка в этом вопросе значит очень многое». Что касалось призыва вернуть Фишера, это вызвало у Бальфура чисто умозрительные соображения и сомнения. Суть их была в следующем: «Можем ли мы каким-либо образом соединить энергию лорда Фишера с максимально быстрым выполнением его программы? Если да, то добьемся общественного признания».

Убежденный, что все еще может как-то влиять на проблемы, связанные с армией, авиацией и флотом, и больше не заинтересованный в командовании бригадой и даже дивизией, 9 марта Черчилль попросил Китченера уволить его, как только это может быть сделано без ущерба службе. Пока же он хотел продлить отпуск, поскольку на следующий день ему надо было возвращаться во Францию. Китченер показал письмо Асквиту, тот не возражал. В этот же день Асквит встретился с Черчиллем и напомнил, как его отец «одним импульсивным поступком» совершил политическое самоубийство. Черчилль ответил, что у него много горячих сторонников, которые ждут, когда он их возглавит. «В данный момент вы не можете рассчитывать ни на кого», – возразил Асквит.

Когда они расставались, у Черчилля на глазах были слезы. Асквит был убежден, что ему следует вернуться во Францию. Но на следующий день на дополнительных выборах в Хартфордшире кандидат от правительства проиграл независимому кандидату Ноэлю Пембертону Биллингу, командиру эскадрильи военно-морской авиации, который решил бороться за место, чтобы отстаивать развитие военно-воздушных сил. Фишер и Гарвин поспешили на Кромвель-роуд, чтобы уговорить Черчилля остаться и продолжить борьбу в парламенте. К своему удовлетворению, они обнаружили, что он уже подготовил выступление для дебатов по поводу армейского бюджета. Он зачитал им текст. Фишер позже назвал его «несравненным», написав Ч. П. Скотту: «Уверен, правительству скоро придется убираться вон, если наш друг останется, что ему и следует сделать, и если он выступит в четверг на обсуждении армейского бюджета».

Вечером 10 марта Фишер еще раз встретился с Черчиллем. Но тот уже начал сомневаться в разумности своего участия в дебатах по армии. На следующее утро, возвращаясь к тому, что когда-то спровоцировало их разрыв, Фишер написал Черчиллю: «Если какая-то лицемерная болтовня о чести или асквитовское шулерство убеждают вас не участвовать в дебатах, чтобы заклеймить позором правительство за массовое убийство наших солдат и за полную неспособность к ведению войны, тогда я скажу, что вы сами станете убийцей, потому что сейчас вы единственный, кто может предотвратить катастрофу и поднять голос за смещение Китченера».

Следующим вечером Черчилль и Фишер увиделись снова. Черчилль так и не решил, как ему следует поступить. Макс Эйткен пытался убедить его остаться в Лондоне и выступить, но по размышлении он все же решил вернуться во Францию. «Я почувствовал себя не готовым принять ваш совет, – написал он Эйткену, уже вернувшись в Плугстерте. – Инстинктивно я был согласен с вами, но у меня здесь обязательства, от которых нельзя отказаться. Я также не чувствую сил, необходимых для решения огромных задач, о которых вы говорили. Дело в том, что мои интересы слишком очевидны и никто не знает, насколько это может повлиять на мнение окружающих». Что это были за «огромные задачи»? Возглавить оппозицию либералов и консерваторов? Стремиться к смещению Китченера и даже Асквита?

Под давлением Клементины Черчилль согласился уехать во Францию. Одному из либералов, активных критиков Асквита, он сказал, что надеется вернуться до завершения дебатов по бюджету армии. «Осмелюсь предположить, что примерно через неделю я смогу вернуться в палату общин, – написал он и поинтересовался: – Есть ли вероятность, что дебаты продлятся и на следующей парламентской неделе? Если да, черкните мне пару строк, и я снова настроюсь на тему, о которой говорил вам».

13 марта Черчилль вернулся на Западный фронт. По дороге в Дувр он повторил Клементине аргументы в пользу перехода в парламентскую оппозицию. Клементина, еще недавно не желавшая его отправки на Западный фронт и так боявшаяся за него, теперь скептически оценивала его политические шансы по возвращении в Лондон. Она опасалась, что его обвинят в непоследовательности и беспринципности, если он оставит батальон, который возглавил всего два месяца назад. Но Черчилля это не убеждало. Он написал заявление Асквиту с просьбой освободить его от командования. Письмо он переслал Клементине вместе с заявлением, которое просил передать в информационное агентство Press Association.

Расстроенная Клементина отправилась к Карсону в Роттингдин, на южное побережье. Он советовал Черчиллю не торопиться с возвращением. Черчилль между тем переправился в Булонь, потом поспешил на восток, в Плугстерт. Его батальон был в траншеях на передовой. По дороге, подумав, он решил, что Клементина права: если вернуться к концу дебатов, это может показаться суетливостью. Этим же вечером он отправил Асквиту телеграмму, аннулируя свое заявление. Асквит прислал на Кромвель-роуд личного секретаря, чтобы забрать заявление для Press Association. Клементина, только что вернувшаяся из Роттингдина, отдала его с облегчением.

Но отзыв письма был лишь временной передышкой. Черчилль твердо решил вернуться на политическую сцену. Оставался один вопрос – когда? «Ты увидела меня очень слабым, глупым и психически неустойчивым на этой неделе, – написал он Клементине в первый вечер по возвращении в батальон. – Двойственные обязательства, в равной степени почетные и ответственные, раздирают меня. Но я уверен, мой истинный боевой пост – в палате общин». Через три дня, будучи в резерве, он попросил ее связаться с Гарвином, Скоттом и остальными: «Не давай им заснуть или подумать, что я вышел из игры». Через день, читая отчет о дебатах по армии, в которых надеялся принять участие, он написал ей: «Насколько иначе я бы все сделал! Моя убежденность крепнет с каждым днем – мое место там, и я способен занять его с честью и пользой для общества».

По возвращении в батальон Черчилль узнал, что бригадир недоволен его чрезмерной мягкостью в наказаниях. Он немедленно подготовил статистику, чтобы показать, что с тех пор, как командует батальоном, сократилось количество как нарушений, так и наказаний. Вечером после возвращения он посетил соседние батальоны, о чем рассказал Клементине: «Те же самые условия – разбитые дома, землянки, заваленные мешками с песком, траншеи, густо опутанные колючей проволокой, воронки от снарядов, кладбища, усеянные маленькими крестами, разбитые дороги и солдаты в хаки. И так на сотни и сотни миль по обе стороны. Несчастная Европа! Только отдельные винтовочные выстрелы и редкие пушечные залпы нарушают вечернюю тишину. Приходит мысль: какую выгоду получают народы от своих армий? Где я больше могу способствовать победоносному миру – в палате общин или в окопах? – спрашивал он. – Это – единственный вопрос. Поверь, если бы моя жизнь могла принести пользу, я бы не пожалел ее».