Черчилль очень хотел получить возможность влиять на военные действия, обладая реальной министерской властью. Но места для него не было, у него оставался лишь выражающий страдание голос в палате общин. 31 мая, когда в палате общин проходило обсуждение расходов Военного министерства, даже Карсон и его недавно созданная группа поддержки – юнионистский военный комитет – не желали разногласий. Один только Черчилль говорил о недостатках и отсутствии энергии, о неумении использовать ресурсы, в том числе рабочую силу, максимально эффективным образом. «Мы стараемся изо всех сил, – говорил он, – но используем ли мы на полную мощность результаты гигантских усилий нации? Я не могу этого сказать».

Как только дебаты завершились, Черчилль написал Фишеру: «Мертвая рука тяжело лежит на нашем доблестном флоте, а они еще и целуют ее».

Прочитав два выступления Черчилля по поводу армии, несколько солдатских вдов написали ему о примерах бездумного отношения к человеческим жизням на фронте. Это даже было опубликовано в дешевой брошюре под названием «Линия фронта» (The Fighting Line). Но Черчиллю буквально нечем было заняться. Однажды Керзон пригласил его на совещание в совет по авиации поделиться своими соображениями о том, как обеспечить превосходство в воздухе. В этом же месяце, после публикации коммюнике Адмиралтейства о Ютландском сражении, вызвавшего глубокое уныние в обществе, поскольку в нем был сделан акцент на потерях британского флота, Бальфур попросил его написать оптимистичное коммюнике, чтобы исправить ситуацию. Это было все.

5 июня Китченер отправился морем из Британии на север России. На следующий день, готовя доклад для Королевской комиссии по Дарданеллам, Черчилль и сэр Иэн Гамильтон изучали телеграммы Китченера, стараясь, чтобы не был пропущен ни один важный документ, свидетельствующий о колебаниях Китченера, его неуверенности и пренебрежении армией, высадившейся на берег. Они работали в кабинете Черчилля на Кромвель-роуд, 41. Вдруг с улицы донесся крик. «Мы вскочили, – позже вспоминал Гамильтон, – и Уинстон распахнул окно. Мимо проходил разносчик газет. У него под мышкой была пачка газет. Как только мы открыли окно, он прокричал: «Китченер утонул! Никто не выжил!»

«То, что Китченер погиб в тот самый момент, когда мы с Уинстоном собирали неопровержимые доказательства против него, – написал Гамильтон, – стал одним из тех удачных поворотов судьбы, которыми была полна его карьера. Ему не пришлось отвечать». Многие считали, что преемником Китченера на посту военного министра станет Ллойд Джордж. Черчилль надеялся, что в таком случае ему может достаться освободившийся после Ллойд Джорджа пост министра вооружений. Но тень Дарданелл по-прежнему висела над ним. «Вы легко поймете мое желание, чтобы стала известна правда», – написал он Асквиту через два дня после гибели Китченера.

Но Асквит не хотел полностью публиковать документы, в которых сам представал главным сторонником операции в Дарданеллах. Он решил, что в документы, готовящиеся к публикации, вообще не должны быть включены стенограммы заседаний Военного совета. Черчилль узнал об этом ударе 19 июня. На следующий день стало известно, что Адмиралтейство возражает против публикации многих важнейших телеграмм, имеющих отношение к флоту. «Должно пройти много времени, – заявил Асквит в палате общин 26 июня, – прежде чем эти документы можно будет полностью опубликовать». Следующий удар по надеждам Черчилля был нанесен четыре недели спустя, когда Асквит написал ему, что правительство решило вообще не публиковать документы по Дарданеллам.

7 июля Ллойд Джордж стал военным министром. Черчилль сразу же запросил у него разрешение на публикацию. «Личный аспект этого дела не имеет особой важности, – написал он, – за исключением того, насколько он отражает поведение коллег в отношении друг друга. Но общественный аспект очень важен. Наша страна и доминионы имеют право знать правду о напрасно пролитой крови. Правительство само решило, что правда должна быть сказана, и дало формальное обещание парламенту. Теперь оно уклоняется».

Но у правительства не было никакого желания ворошить прошлое. Слишком многие из тех, кто до сих пор находился на высоких постах, так или иначе принимали участие в Дарданелльской операции. Разозленный и беспомощный, Черчилль уехал с семьей в Бленхейм. «Ну разве не проклятье, – написал он в середине июля брату Джеку на Западный фронт, – что я лишен всех реальных возможностей служить стране в такой страшный час?» Тем не менее он все еще надеялся. Ллойд Джордж, по словам Черчилля, был очень доброжелателен, хотя усилия к тому, чтобы сделать его министром вооружений, предпринял весьма вялые. Руководить правительством продолжал Асквит – «пассивно, вяло и величественно».

Черчилль решил не возвращаться во Францию. «Хотя моя жизнь сплошной комфорт и процветание, – писал он брату, – я ежечасно терзаюсь из-за невозможности как следует вцепиться зубами в боша. Но бросаться в непонятный сумбур, когда один поворот колеса Фортуны может дать мне возможность сделать в 10 000 раз больше, – не есть проявление патриотизма или здравого смысла. Для этого времени будет предостаточно. Джек, дорогой мой, я учусь ненавидеть».

Этим летом Черчилль позировал для портрета Орпену. Много лет спустя секретарь Ллойд Джорджа Фрэнсис Стивенсон записала в дневнике: «Орпен описывал мне сцену в студии, где он рисовал Уинстона после того, как тот потерял все посты. У. пришел к Орпену на сеанс, но лишь сидел в кресле перед камином, опустив голову на руки, не произнося ни слова. Орпен ушел на ланч, решив его не беспокоить, а вернувшись, нашел его в той же позе. В четыре часа У. встал, попросил Орпена найти ему такси и отбыл в молчании».

1 июля армии Британии и Французской республики совместно перешли в наступление у реки Сомма. Черчилль давно выступал против фронтального наступления, не обеспеченного преимуществом в живой силе и танках. Летом он написал четыре статьи в Sunday Pictorial, в последней из которых описал изменение отношения общества к войне после ряда сражений – от Лоса до Соммы. «Способности притупились, – писал он, – энергия и энтузиазм уступили место выносливости. Возбуждение исчезло, смерть стала привычна, а горе молчаливо. Мир в сумерках. Лишь из-за тускло мерцающего горизонта слышно уханье орудий».

24 июля, во время обсуждения выделения дополнительных ассигнований на военные нужды, Черчилль вновь выступил в палате общин как защитник солдат с требованием создания более справедливых условий службы на переднем крае: скорейшего присвоения званий фронтовикам и более широкого признания боевых заслуг. «Я не верю, – сказал он, – что люди в нашей стране имеют хоть малейшее представление о том, чем занимаются солдаты в траншеях, как они ведут себя в бою, какие страдания они выносят и какие подвиги совершают». Он также призывал приложить больше усилий для обеспечения безопасности, таких как создание фонарей, не уступающие немецким стальные каски вроде той, какую он сам носил в окопах. «Многие из тех, кого уже нет, могли бы остаться в живых, многие отделались бы ранениями, если бы это предложение не отвергли на ранних стадиях войны. Адмиралтейство тоже должно днем и ночью заниматься усовершенствованиями, то есть тем, что может спасти жизни сотен и тысяч наших людей».