Еще одно событие армейской жизни ненадолго нарушило спокойствие Черчилля – уход командира бригады. Внезапно повышение, на которое он рассчитывал с января, оказалось реальностью. Но должность отдали другому офицеру Гренадерского гвардейского полка, который был на три года моложе Черчилля. «Это показывает, – убеждал он жену, – что здесь у меня нет перспектив. Мое место – парламент». «Прошу, не думай, что меня страшат трудности и риски, – написал он Гарвину с фермы Лоренс 20 марта, – или что я увиливаю от принятия решения. Мне действительно не хочется покидать армию (и это тем более странно, что я могу сделать это в любой момент), но больше всего меня заботит, чтобы мое возвращение совпало с обстоятельствами, в которых я смогу быть максимально полезным».

Клементина надеялась, что муж окунется в заботы армейской жизни и забудет о политике. Но он больше не мог найти покоя и на фронте. Через день он написал ей: «Не разубеждай друзей, которые ждут моего возвращения». Она же хотела, чтобы он оставался во Франции, возглавил бригаду, и всячески старалась угомонить его. «Если проявишь терпение и дождешься возможности, – ответила она, – будущее в твоих руках».

Письмо Клементины всколыхнуло в нем обиду на неоправданное отстранение его от влияния на ход войны. Он отказался от должности и годового жалованья в 4300 фунтов, не желая в такое время занимать синекуру; он прослужил пять месяцев на фронте, ревностно выполняя нелегкие обязанности, к полному удовлетворению начальства и на пользу офицерам и солдатам; у него признанное положение в общественной жизни Британии, завоеванное годами активной деятельности; он заслужил такой авторитет у соотечественников, каким обладают не больше трех-четырех человек. Британия сейчас переживает тяжелый кризис. Все внутренние проблемы так или иначе оказывают влияние на условия войны и будущего мира. Он считал, что не может отказаться от дискуссий по ним и избавить себя от ответственности за принятие решений. «Разве не могут эти факты, – спрашивал он Клементину, – сами по себе служить ответом на все колкости и кляузы?»

Почти годичное отстранение от властных полномочий и невозможность влиять на принятие решений вызывали у Черчилля злость и отчаяние. Но его вера в свои способности и в свою популярность не поколебалась. «Дорогая моя, – написал он Клементине 22 марта, – не надо недооценивать вклад, который я внес в общее дело, и прочность моего политического веса, приобретенного годами работы во власти. Враждебность и газетные нападки преходящи. Но публичный человек, который действительно известен широким массам людей, не может потерять своего места в государственной системе, если только это не связано с его личностью и честью».

Клементина изобретала все новые аргументы против его преждевременного возвращения и приводила их в письмах, которые отправляла чуть ли не ежедневно. Они не убеждали его. «Не теряй уверенности, – отвечал он ей, – и не поддавайся убеждениям тех, кто не будет удовлетворен до тех пор, пока я не испущу последний вздох. Чем я спокойней и безразличней к здешним опасностям, тем больше сил ощущаю для дел, которые меня ждут впереди». Карсон тоже отговаривал Черчилля от возвращения, но Ч. П. Скотт, напротив, хотел, чтобы он вернулся. «Ваше место здесь, – писал он, – а не там». Но и без всего этого ничто не могло повлиять на намерения Черчилля.

Клементина терялась от этих взаимоисключающих советов. «Эти тяжелые общественные заботы очень утомительны, – написала она ему в последнюю неделю марта. – Когда мы с тобой встретимся в следующий раз, надеюсь, у нас будет хотя бы немного времени побыть вдвоем. Мы еще молоды, но время летит, унося с собой любовь и оставляя лишь дружбу, что, конечно, очень успокаивает, но не очень греет». Черчилль был поражен этим грустным признанием.

«Дорогая моя, – отвечал он, – не произноси слово «дружба». С каждым месяцем моя любовь к тебе все сильнее и мне все больше нужна ты и твоя красота. Моя драгоценная очаровательная Клемми, мне тоже порой очень хочется мира и покоя. Столько усилий, столько лет непрерывной борьбы и тревог, столько волнений, и теперь, когда эта тяжелая жизнь подвергается таким ударам, моя стареющая душа устремляется – пожалуй, впервые – к другим вещам помимо работы. Неужели «сорок – и кончено», как писала старая ведьма герцогиня? Но разве не прекрасно было бы уехать на несколько недель в какой-нибудь симпатичный уголок в Италии или Испании, только рисовать и гулять вдвоем под ярким теплым солнцем вдали от бряцания оружия и парламентских воплей? Мы теперь так хорошо знаем друг дружку, что нам вместе будет еще лучше. Порой я думаю, что не сильно возражал бы против окончания этой жизни. Меня настолько губит эгоизм, что я бы предпочел обрести иную душу в ином мире, встретить тебя в иной обстановке и одарить такой любовью, какая бывает только в великих романах».

После этого Черчилль рассказал Клементине о том, как двумя днями ранее, 26 марта, они с Синклером шли в сторону траншей и услышали несколько разрывов – все ближе и ближе, – словно пушка поворачивалась в поисках жертвы. Они приблизительно смогли вычислить, куда попадет следующий снаряд. Их путь лежал вдоль развалин монастыря, и Черчилль сказал: следующий попадет в монастырь. Они бросились в сторону.

«Разумеется, – писал он далее, – снаряд прилетел именно туда, где мы только что стояли. Оглушительный грохот, дождь кирпичей, облако дыма, солдаты заметались, выскакивая из всех щелей и углов. Я никуда не прыгал, даже пульс не участился. Меня не волнуют эти звуки, в отличие от многих смельчаков. Но я понимал: двадцать футов левее – и больше никакой путаницы, никаких тревог, никакой ненависти и несправедливости. Радость всех моих врагов, избавление от этого старого мерзавца и хорошее завершение изменчивой жизни. Последний подарок этой неблагодарной стране и – ослабление военной мощи Британии, о чем никто не узнает, чего никто не оценит и не пожалеет. Но я не намерен сдаваться или уставать. Я намерен сражаться до последнего на любом месте, где я смогу наиболее эффективно довести мою войну до победы. Если я каким-то образом пойму, что не гожусь для масштабной деятельности, то в любом случае останусь вполне удовлетворен и здесь. Если же пойму, что ценность моя в чем-то ином, меня не остановит на этом пути никакая злоба или критика».

Черчилль сделал еще одно последнее усилие убедить жену, что ему разумнее вернуться как можно быстрее: «Если ждать, когда случится правительственный кризис, не буду ли я выглядеть как султан, поспешивший незваным на торжество? Но если, несмотря на злобные крики и оскорбления, которые всегда преследуют меня, я смогу оказывать влияние и привлекать внимание к вопросам жизненной важности, это впоследствии оправдает шаг, который я намерен сделать».

Клементина по-прежнему считала, что преждевременное возвращение еще больше подорвет его репутацию. Председатель его выборного округа уже предупредил, что такое же мнение у избирателей Данди, где полагают, что если он публично выступит против Асквита, то сам даст оружие своим врагам, которые предъявят ему обвинение в непоследовательности и не преминут наивыгоднейшим для себя образом этим воспользоваться. Гарвин придерживался того же мнения. Черчилль против собственного желания оставался на фронте, мрачно размышляя над тем, что он мог сделать в прошлом и что еще в состоянии сделать. «Чтобы быть великим, – написала ему Клементина, – нужно, чтобы твои поступки были понятны простому народу. Твое стремление пойти на фронт понять было легко. Твое стремление вернуться требует объяснений. Вот почему твоя профишеровская речь не имела успеха: люди не поняли ее. Нужна была еще одна речь, чтобы объясниться».