– Пока что глухо. Он ушел в отказ, получить доступ к памяти не удается.

– Хочешь сказать, что, даже стабилизировав его сигнал, мы не можем отследить канал?

– Пока что так и есть. Он каким-то образом закрывается от переносной аппаратуры, как будто постоянно меняет шифр канала, быстрее, чем удается пробить очередной слой.

Альфа нахмурилась. С таким ей раньше сталкиваться еще не приходилось – даже оба основных объекта поддавались вскрытию при помощи упрощенной, переносной версии. Получить доступ к полнофункциональному набору не представлялось возможным – уж что-что, а свой штаб на рабочем уровне спецслужбы охраняли по высшему разряду. Впрочем, оказалось, что у Гаммы есть и неплохие новости.

– Даже если у нас не выйдет получить доступ напрямую, мы сможем допросить его обычным способом. К тому же, пока его ломали, удалось вытащить еще один фрагмент.

– И то верно. Если через два часа у них ничего не выйдет, отзови всех и подготовь прыгуна к допросу, мы с Дельтой займемся им. А пока что давай второй.

Приняв ссылку на второй фрагмент на ранее полученном от Гаммы планшете, Альфа оперлась плечом о стену и включила запись.

“Мои близкие не понимают, через что я прохожу – на мне диагноз уже десять лет, и ни разу за все это время я не сумел прорваться к ним, достучаться, чтобы объяснить, как я иногда бываю потерян во всем вокруг – так, что иногда не знаю и не понимаю, кто я и где я. Что я не могу делать то, что должен – не потому, что не хочу, потому что не могу; такого не пожелаешь никому, поверь – ни любимым людям, ни искренне ненавистным. Нет, я не могу назвать тебе точный диагноз – его просто нет, как нет и полноценного объяснения с точки зрения нейробиологии. В своей жизни я – только зритель, не могу ничего поделать, хоть и понимаю, как себе помочь – но не могу. Я не выбирал бросать вызов природе, и не думай, будто понимаешь, что я чувствую, дружище – готов поспорить, что нет. Я не могу удерживать в голове новую информацию, все знакомое порой кажется чем-то далеким, нереальным, чужеродным. И да: все, кому я близок, устали относиться к этому с терпением; когда-то маме было любопытно, почему ее ребенок плачет на чердаке. Чем больше я обо всем этом думаю, тем тяжелее мне, ощущение усугубляется, и я уже даже приблизительно не могу описать это словами. Один-два врача заявляли мне, что находят мое мышление и психику занятными, но ни они, ни другие не могли сказать, почему со мной это случилось. Башка не варит, колеса не помогают. Но умирать я бы не хотел – умирать это совсем уж последнее дело. Говорят, что сон – это маленькая смерть; кстати, спать я тоже не могу. Хотя может я и хотел бы умереть – мертвецу не может быть больно. Найти себя во врожденной пустоте – об этом можно думать, как об одном из грехов по мнению пессимиста. Я кажусь себе жуткой помесью демона и изгоняющего демонов – на самом дне пропасти безумия, куда я упал с ее края. Не сомневаюсь, что мои родители сожалеют о моем рождении; возможно, это они не заметили тревожных симптомов вовремя, а возможно, это случилось потому же, почему вода мокрая. Я пробовал кучу таблеток, медитацию, сидеть в тишине. Каких хреном это должно помочь наладить нейрохимический баланс?! Так зачем ты говоришь кому-то, что он ведет себя как ребенок, не зная всей той жуткой боли, которой он безнадежно окружен? Я постоянно ощущаю туманную отделенность от собственного тела, как будто оно работает, но на него не установлены драйвера. А внутри непрерывно рушится моя личность – я теряю воспоминания, черты, мысли и чувства, даже те, что были очень давно; теперь я – лишь разбитое зеркало, груда осколков, которые в свою очередь продолжают дробиться и разбиваться. У меня не осталось ничего – ничего, кроме ощущений и глухой печали”.

Этот гололед был совершенно невыносим, и Патрик весь путь от метро почти что танцевал, закладывая удивительные пируэты, которых он ну никак не ожидал от себя. В такие моменты он начинал всерьез задумываться о том, чтобы все же купить мотоцикл. Лучше всего – с шипованными шинами, как у монстр-траков в каком-то старом мультике из далекого детства, название которого вылетело у него из головы.

Холодно было как на девятом кругу ада, и Патрику приходилось держать руки в карманах – что не добавляло ему маневренности и устойчивости – а сигарету сжимать в зубах, стараясь не ронять пепел на куртку; впрочем, такой способ курения ему даже начинал нравиться. В этот отвратительно холодный и щедрый на падения вечер Патрика все же радовали два обстоятельства.

Первое обстоятельство: сегодня ему, наконец, должны ответить из издательства по поводу его второго романа. Даже не ожидая от них согласия, Патрик все равно продолжал радоваться тому, что он все же закончил эту чертову книгу, которая далась ему не в пример труднее первой, о существовании которой знало всего несколько человек. Если первая работа была написана легко, пусть и не в самый простой период, то вторая тянула из него силы почти год. Ничего удивительного, ведь писать о себе куда проще, чем что-то придумывать. Ты берешь и переносишь на бумагу то, что случалось, случается, может случится или должно было случиться с тобой, не прорабатывая сюжет, не развивая персонажей, не заморачиваясь логикой, мотивацией, хронологией и прочими вещами, которые обычно бывают в книгах. Ты просто выплескиваешь из себя накопившиеся мысли и чувства, словно разбрызгиваешь по холсту цвета в случайном порядке. Но когда работа над романом превращается в рисование сюжетных схем, координатных плоскостей с хронологией событий и мозговой штурм в попытках объяснить действия героев, это все начинает напоминать работу. А работать Патрик ненавидел.

Второе обстоятельство: всего через несколько минут он увидится с Бетти-Энн. Начало января было для нее традиционным простудным временем, и они не виделись уже полторы недели. Патрик всегда очень боялся этих лишенных встреч дней, когда она сидела дома, и он не мог взять ее за руку, обнять, заглянуть в глаза и вовремя увидеть там какую-то тень, которую он мог бы развеять прежде, чем она разрастется, и холод вновь надолго скроет Бетти-Энн от него. Этот сюжет был самым страшным из всего, что он когда-либо описывал в прозе, и это давно стало его самым худшим ночным кошмаром – жизнь, превратившаяся в спираль из циклов сердечного похолодания и потепления. С самой концепцией такого чередования еще можно было смириться, если быть уверенным в том, что оно будет продолжаться – как смена времен года. Но уже сама мысль о том, что очередная зима может не закончиться никогда, была просто невыносима.

* * *

Она сегодня написала свои первые картины – и теперь торопилась по тротуару вдоль своего дома туда, где они должны были встретиться, чтобы показать Патрику эскизы в блокноте. Их цветные и полные версии должны были вскоре украсить обложку и страницы его романа, и Патрик порой в приступе самокритики говорил – еще даже не увидев их – что они будут единственным, из-за чего хоть кто-нибудь может захотеть купить эту книгу. Бетти-Энн улыбалась и терпела эту беззастенчивую и неприкрытую лесть, потому что понимала, что так он выражает свою уверенность в ее таланте. Она надеялась, что точно такие же комплименты с ее стороны в адрес рукописи он тоже воспринимает всерьез.