Вот эти все шмотки, туфли, шторы, диваны, лампы, бокалы, столики, пуфики, кухонные агрегаты. Вот это все!

Он злобно сбросил шмотье с кресла. Сел и, чтобы не глядеть на ненавистные, душные, тесные ряды шмоток, шмоток, шмоток, шмоток, уставился на собственные колени.

В какой момент он это все захотел? Чтобы в его жизни был положенный отпуск в положенном месте – и лететь туда бизнес-классом, никаких алюминиевых ванночек для еды, никаких одноразовых вилок!

Чтобы была медицинская страховка – вместо районной поликлиники.

Чтобы тачка доставляла удовольствие, а не постоянный напряг.

Чтобы квартира была – какая нравится, а не на какую хватило денег.

Чтобы накопительный счет приятно тучнел с каждым месяцем, пенсионный тоже.

«Ладно, похуй уже. Обосрался и обосрался. С камешками теперь глухо. Надо вернуться назад – какие еще ходы могут быть к Ирине?» Еще раз провести ревизию известных фактов. Пройтись мысленно по опорным точкам того дня, когда Ирина пропала: театр, тачка Боброва, кафе, театр. Почему мы думаем, что она вернулась в театр? Сбросила она камешки до того, как поговорила с неизвестной женщиной в кафе? Или после? И кто эта женщина? Имеет она значение? Или нет? Может быть, что эта женщина в кафе – Белова? Вернулась Ирина опять в театр? Ведь там ее ждал ребенок! Или свалила, не заходя в театр, потому что ребенка начали искать и поднялся кипеж… в театре. «Опять театр». Куда ни сунься – опять выныривает театр. Белова утверждает, что с Ириной не знакома. Хуже: она выглядит при этом так, будто не врет. Не врет? Не имеет к исчезновению Ирины никакого отношения? Тогда кто та женщина в кафе? Не Света же? Света обосрется, но чаевых не оставит. Или Света соврала – не было никакой официантки, которая якобы видела якобы женщину в кафе, а были две подружки – Света и Ира, Ира вляпалась в историю, а Света… Или просто у кого-то уже паранойя… Успокоиться.

Он вынул телефон. Набрал Лиду.

– Лида. Ты где?

Жена долго молчала. «В «Потомках»», – испугался за нее Петр: все сорвалось.

– В Питере, – наконец ответила она.

– А…

– А ты как хочешь. Извини. Не звони. Я не хочу разговаривать.

Телефон онемел. И хотя воплями делу не поможешь, Петр упал в кресло и заорал:

– Да блядь же!

8

– В театр?! Я?!

Когда первый шок отпустил, когда стало ясно, что из ловушки они выпрыгнуть успели:

– Я туда больше не пойду, – заявила Вероника.

– Ты не поняла, – холодно заметил Геннадий. – Вопрос так не ставится. Он ставится иначе. Ты либо идешь за картиной сейчас же, либо просто сейчас.

– Как я ее вынесу?! – взвизгнула Вероника. – …Все жадность твоя! Еще, еще! Давай, давай!

– Моя? Я прекрасно обхожусь и без шубы из шиншилловой жопы, и без очередного каратника.

Вероника запахнула серо-голубую короткую шубку. Она была из шиншиллы. Посмотрела на свое кольцо. На бриллиантовые искры.

– Работа в четыре руки. Расщепить раму, вынуть холст, – спокойно наставлял Геннадий. – Только аккуратно!

– Сам и расщепляй! Эта идиотка Белова орала на весь театр!

– Вы ж вроде с ней лучшие подружки уже.

– Она всех остальных на уши поставила. Я никого теперь не могу попросить. Сразу сделают стойку.

Геннадий смотрел на дорогу. Ссориться не имело смысла.

– За мной уже маленькая засранка из корды хвостом ходит. Ходит и намекает.

– На что-то конкретное намекает?

– Ей деньги нужны.

– Деньги всем нужны. Я не про это.

– Так не понять. Крыса, – скривилась Вероника. – Может, ни на что конкретно. Просто маленькая, жадная, мерзкая…

– Я понял, понял.

– …крыса.

– У крысы-засранки есть имя?

– Люда.

Геннадий решил быть терпеливым:

– А фамилия?

Вероника пожала плечиком. Вынула телефон. Нашла сайт театра. Стала просматривать список кордебалета. Нашла.

– Савельева.

– Как она выглядит?

Вероника показала телефон Геннадию.

Тот бросил короткий взгляд и снова уставился на дорогу, сжимая руль.

– А. Про эту ты уже говорила.

– И все?! – заверещала Вероника.

– Пока да.

– Что ты имеешь в виду?

– Про нее я знаю. Я про нее уже много чего знаю.

Вероника пристально посмотрела на него.

– Серьезно? И давно?

– С тех пор как ты первый раз сказала, что у тебя с ней проблемы… Вот видишь, я обращаю внимание на твои проблемы.

– А я могу узнать, что именно?

– Что?

– Что ты про нее знаешь?

Геннадий усмехнулся:

– Не забивай этим свою красивую маленькую круглую голову, дорогая.

Вероника закатила глаза. Но внутри нее как будто отпустило натянутую мышцу.

– Невероятно… Я тебя обожаю.

Геннадий смотрел на дорогу:

– Я знаю.

А потом добавил:

– Сейчас главное – картина. Но с картиной я разберусь. Есть одна идея.

Вероника радостно кивнула:

– Ты гений.

Радость ее была искренней. Вероника устала от проблем. Геннадий стал перестраиваться в полосе, бросил:

– Канифоль-то точно у тебя из гримерки не сопрут?

Радость Вероники лопнула, разлетелась вонючими брызгами. Чтобы спрятать задрожавшие руки, Вероника сунула их в сумку на коленях. Сделала вид, что шарит, ищет. Выловила из нее косметичку, из косметички – помаду.

– Нет. Ты что, – спокойно сказала. – Там все спокойно. Просто зайду и заберу.

Опустила перед собой зеркальце. И держа во вспотевших от страха пальцах тюбик, стала красить губы, чтобы не было необходимости что-нибудь говорить.

9

У Людочки был свой метод, чтобы переодеться быстро после репетиции: не переодеваться. Поверх пропотевшего купальника, трико, юбочки она натягивала толстое вязаное платье. Меняла туфли на сапоги. Вставлялась в длинный пуховик. Хватала сумку, уложенную дома с вечера (утром времени не было), – и летела на метро на вторую работу: к «мамашкам». А там потом просто выскакивала из сапог и пуховика – и впархивала в зал.

Запах пота и пятна под мышками? В фитнесс-клубе это даже естественно.

Мамашки уже сидели на своих ковриках и при виде Людочки поднимались, как стайка сурикатов.

Они ей нравились. Так посмотришь: большие, грузные, неуклюжие, потеющие и задыхающиеся от любого движения. Бабы. А глянешь иначе: это тела, которые дали жизнь другим людям, и поэтому их массивная некрасивость выглядит героичной и внушает уважение. Богини плодородия.