живут, умирают.

Однако не стоит думать, что Сапгир продолжает традиции, не трансформируя их. Речь идет именно об обращении к правилам, известным читателю, для того чтобы подчеркнуть новизну поэтического слова, показать мир на сломе традиционной эстетики. Так, в «Стихах для перстня» мы видим отсылку к древнеперсидской лирике (тематике, символике, образному и мотивному ряду), но одновременно и обращение к традициям перевода такого рода текстов на русский язык (вместо метра рубаи используется пятистопный или шестистопный ямб), и стремление эти «сгустки мудрости» встроить в собственную систему жанров, напитав их стилевой свободой и индивидуальным видением мира:

После блуда, после пьянки

Я сижу в стеклянной банке.

Листья, солнце – все глядят!

Я – печальный экспонат.

Классический Сапгир – это тексты, в первую очередь, жанровые. Работа Сапгира с жанрами строится на нескольких основаниях:

1. Формальные признаки жанра (в оде ямб и 10-строчная строфа, в послании обращение к конкретному адресату) могут наличествовать, но никогда не соблюдаются полностью.

2. Жанровое ядро также подвергается трансформации: так, объект описания в оде перестает быть высоким, человек – великим, а явление – достойным похвалы. При этом на первый план выступает другой принцип: ода обращается к тому объекту, который становится отражением эпохи, но не включен в ее систему ценностей (барак, дом, слово, творчество, вечность и бессмертие и т. п.). В послании обнаруживается, что лучший собеседник – «я сам», и то вымышленный. В элегии акцент с неправильного мироустройства переносится на обсуждение мироустройства как такового, и так далее.

3. Продуктивными становятся схемы, недопустимые в каноне, жанр строится на тех чертах, которые были для него противоположны: в оде ироническое описание объекта или, чаще, элегический дискурс о прошлом или вечном; в послании игра с кодами адресата и пишущего, в элегии иронические подтексты.

Так, в оде ХX века, по аналогии с торжественной одой XVIII века, образ лирического субъекта задается координатами: великий (объект воспевания) – ничтожный (герой), что мы видим в стихотворении «Ода бараку», где воспевается тот объект, который достоин скорее порицания, барак как тип неуютного жилища:

Слава бараку

слово бараку

длинный дощатый

сонный прыщавый

лежит враскоряку

посередине

двадцатого века

снег

серый как газета

фонари —

гнойные пузыри света

и обрывки

колючей проволоки

Но текст содержит ироническое описание барака лишь для контраста и создания эффекта «перевертыша»: не барак – памятник уходящей эпохе, а город – памятник вечному бараку:

а все эти города

комфорта и синего льда

лишь памятники бараку

поставленному на попа

Ода бараку оборачивается страшной одой никуда не ушедшему времени, барак вечен, поскольку современный высотный дом – тот же барак. В оде Сапгира объект сначала предстает в ироническом контексте, но затем происходит вторичное переосмысление: барак вечен и потому достоин жанра оды.

Сходным образом строится текст «Похвала пустоте», в нем также пустота обозначается сначала как вещь, недостойная хвалы, как «скука в разговоре двух приятелей» или «естественная пустота молодости», однако затем мотив пустоты переосмысляется лирическим субъектом как «родная пустота», символ одиночества творческой души.

Гораздо чаще Сапгир использует другой принцип неканонического одического изображения: не иронический, а элегический пафос.

Стихотворение «Облака» с авторским подзаголовком «ода» иллюстрирует этот жанровый сдвиг:

здесь за стеклом иллюминатора

всегда – арктическое утро

я ртутной каплею ползу

плато изрытое – внизу

Акцент на пространственно-временной позиции героя (взгляд сверху, из иллюминатора, на облака, которые всегда находятся в одном времени – утре) дает возможность в принципе посмотреть на мир со стороны:

и друга узнаю – художника

в картине собственной гуляющего…

и сбоку солнцем освещается

как будто Небо – не греховное

единственное и верховное

как в водах в небе отражается —

Перевернутый мир ассоциируется у лирического субъекта с вечностью и бессмертием:

там где-то Вечность… тонкий край…

и никогда не умирай…

Во второй части оды герой смотрит с другой точки зрения не только на мир, но и на себя самого:

…и снова возникать – откуда?

младенцем – призраком родиться

расти гордиться величаться —

нахмуриться и осердиться

разбормотаться разворчаться

давить тесниться гоношиться —

и вдруг блеснуть плавильной печью

заговорить раздельной речью

и страшным ливнем разрешиться…

В другой редакции оды этот мотив самоактуализации дополняется темой вечной двойственности:

внутри движенье таково:

ничтожество и – божество.

Ода Сапгира становится тем жанром, в котором сначала снижается привычный одический пафос, а затем его место заполняется пафосом элегическим, пафосом утрат и осознания истинного положения вещей.

Подобным образом выстраивается и другое названное автором одой стихотворение – «Дом» (вошедшее в другой том данного собрания сочинений). Длинный перечислительный ряд эпитетов создает эффект сначала неопределенного воспеваемого объекта, однако затем дом становится «памятником архитектуры», а потом и воплощением памяти и жизни лирического субъекта:

Виктору Пивоварову

Дом новый старый светлый тёмный

аляповатый светский скромный

<…>

дом в прошлом и давно снесённый

дом нарисованный картонный

барачный блочный крупноблочный

обменный коммунальный склочный

фабричный экспериментальный

космический мемориальный

Дом становится одновременно «своим» и «чужим» жилищем, более того, жилищем в одно и то же время и современным, и традиционным и уже воспетым (хотя и с подменой одного слова в цитате):

дом – особняк начала века

«дом улица фонарь аптека…»

Как и «Ода бараку»,эта ода посвящена объекту, который сам по себе стал знаком уходящего времени:

Дом – календарь событий памятных

дом – колыбель и он же – памятник

И далее:

где страх тоска и одиночество

где все живут не так как хочется

где смотрят в ящик телевизора

где приезжает смерть без вызова

любовью полон – сном речами

и всю-то ночь бренчит ключами

В мире Сапгира оды достоин не объект, нуждающийся в похвале, а объект, который становится памятником времени. Тоска по прошлому, характерная для канонической элегии, воплощается