Сапгира, указывающий на существование некоего «целого», к которому поэт стремится и которое все время ускользает.

Еще один принцип «канонической», ориентированной на правила поэзии Сапгира – игра точками зрения, субъектами. Смена точек зрения выявляется на разных уровнях текста с помощью синтаксических со-противопоставлений и речевых конструкций:

…горных вершин подернутых дымкой

…текущими клочьями туч

…встающими в полнеба облаками

…резким синим небом («Путеводитель по Карадагу»)

Точки зрения дополняют одна другую, составляя в итоге мозаику, модель мира. Но модель оказывается до странности простой, даже подчас примитивной, когда эти составляющие компоненты собраны. Мир словно теряет свою глубину и смысл вообще, становясь всеохватным, но плоским:

Но слава Богу в мире есть окно

Там облачно – недаром тень в палате

Там в белой раме – город на закате

Далеко – пляж… зеленая волна…

Так явственно, что можно все потрогать!

С трудом в подушку упирая локоть

Я обернулся: за окном – стена. («Окно»)

В стихотворениях Г.Сапгира множество точек зрения в пределах одного стихотворения обусловлено иной задачей. Целостная мозаика легко составима, но лишается того высшего смысла, который присущ каждой самоценной детали. Поэтому задача лирического субъекта – не постичь целое, а понять значение части в этом целом, каждого бесконечно малого, в котором сокрыта своя загадка. Герой не останавливается на невозможности познать истину целого, а пытается понять истину частного, не собирает целое из осколков, а разбирает мир на куски, а текст на слова. При этом оказывается, что части мозаики нанизываются друг на друга, образуя противоречивые цепочки:

Она сопротивлялась

Она не сопротивлялась

Сверху на них глядели

Сверху на них никто не глядел («Путеводитель…»)

При этом сам лирический субъект остается не просто частью калейдоскопа, «одним из» (как у Бродского), он – единственная связующая нить, он самоценен и находится вне рееста:

…я тоже – всегда – и повсюду – море! Я был – небо! Я буду —

И наконец кто-то…

                           Моими ушами услышит – зной

И моими глазами увидит – ветер бегущий. («Зной и ветер»)

«Я» не растворяется в других и не теряется в каждом, а осознает собственную ценность, неповторимость и потому четко отделяет себя от других:

Я – а не другой умру – меня не

Станет – МЕНЯ на самом деле —

А не того о ком я думал… («О смерти»)

Но именно в силу своей исключительности герой может на время отождествлять себя с любым носителем точки зрения, «переселяться», смотреть на мир чужими глазами:

Стать дымком «золотого руна» —

Медовым духом

Поманить ноздри женщины

Этот в мягкой шляпе – приключение

И вдруг

Обернуться и глянуть

Стеклянным глазом гомосексуалиста («Недоносок»)

В результате временного отождествления, отражения героя в других он впитывает чужие черты, констатирует мозаичную природу своего я: «Мы – отсветы, чужие отголоски…» («Этюды в манере Огарева и Полонского»).

Именно поэтому герой одновременно и похож на всех сразу – и уникален:

Но как я одинок на самом деле

Ведь это я все я – жасмин и моль

И солнца свет («Дух»)

В то же время герой не всеяден, он освобождается от одних отражений, стремясь к другим:

Тот который сейчас мне диктует

Может приоткрыться:

Это ревущее

Слепящее

Выдувающее душу ужасом

«я» уничтожающее —

Разве это я? («Другой»)

В «Сонетах на рубашках» реализован субъектный синкретизм и нерасчленимость Я, Ты и Он. В первой строке сонета «Тело» это ОНО (тело), но оно же —Я («стыну гипсом»). В финале снова грамматически выражено отстранение:

Но вчуже видеть просто смехотворно

Как это решето спит! любит! ест!

Подобным образом выстроен и сонет «Дух»: описание себя со стороны («Звезда ребенок бык сердечко птичье – / Все вздыблено и все летит») дополняется субъектной центрированностью: «люблю». При этом нет границ между «оно» и «я»: «Ведь это я все я – жасмин и моль и солнца свет».

Даже в сонете «Она» грамматика 3‐го лица, заявленная в заглавии, нарушается («меня вращали в барабане»), а в финале текста Я и ОНА сливаются: «Я пахну свежестью – рубашка!».

При этом в ролевых стихотворениях, таких как «Приап» или «Чемодан», Я остается грамматически неизменным. Но даже в этом случае семантика субъекта требует взгляда на себя со стороны:

А я устал я отощал давно

За что мне век закончить суждено

Цыганским чемоданом эмигранта!

Буквальный диалог ТЫ и Я видим в стихотворении «Рукопись», где текст обращается к читателю, здесь буквализуется метафора разговора читателя и текста:

Начало: «Граф дает сегодня бал»

Конец: «Убит бароном наповал!»

Я – пыльный том седого графомана

Но лишь открой картонный переплет

Предутренней прохладою пахнет

И колокол услышишь из тумана

Разгадку субъектной сложности видим в лингвистических сонетах:

Ты, я, они – из одного зерна

Я вижу лоб священного слона…

Лингвист укажет множество примеров

Латинский и г н и с и о г о н ь – в родстве

И на закате окна по Москве

Как отблеск на мечах легионеров

«Сонет о том, чего нет» вызывает к бытию отсутствующее в быте:

Леса и степи, стройки и ракеты

Есть даже люди в захолустье где-то

И видит Бог! – хоть Бога тоже нет

Заглавие «Пьяный сонет», казалось бы, предполагает субъектную определенность и первое лицо, однако повествование ведется в неопределенной грамматической форме (ОН может быть и МЫ/Я):

Навеселе под мухой под хмельком

За друга для сугрева для настроя

У магазина вздрогнули – нас трое

А кто-то в одиночку и молчком —

Наклюкался надрызгался надрался

Как зюзя назюзюкался раскис

Набрался налакался настебался

До чертиков! до положенья риз!

Интересный