и кочевники уже далеко, а самое плохое, никак не узнать, какой дорогой они поехали дальше. И небо всё чернее — польёт.

Поно был зол на Фаруха, но больше всего на себя, потому что и сам устал, сам малодушно решил, что от короткого сна не выйдет вреда.

Он вытащил кость, рассмотрел и швырнул через комнату.

— Что ты делаешь? — прикрикнул наместник. — Сломаешь, а ведь работа тонкая!.. Что, опять корзина?

Пакари, взвизгнув, ухватил фигурку когтями и запрыгал спиной вперёд, положил перед Фарухом: чёрная корзина. Поно пытался гадать, надеялся, кости подскажут, куда им идти, но кости говорили неясно, и одна из трёх всегда была корзиной, всегда чёрной.

— Да я уж нарочно всё перещупал! — с досадой воскликнул Поно. — Ты можешь поверить? В этот раз не тянул наугад, а нарочно… Круг, будто середина цветка, и вроде лепестки. Вынимаю — корзина! Что она значит?

— Сам назвался гадальщиком, сам и скажи. Да какой из тебя гадальщик? Я зовусь музыкантом, так я хоть умею петь и зверь меня слушает, а ты…

— А вот что: куплю корзину, наполню её навозом, да как надену тебе на голову, тут гадание и сбудется!

— Вот как? — спросил Фарух, подавшись вперёд и сощурив глаза. — Как верну себе власть, велю подать тебе такую корзину и заставлю хлебать, ты понял?

И он поставил фигурку перед Поно.

— Ха! Да пока я с тобой возился, уж будто её выхлебал, ещё и не одну!

Они помолчали, застыв друг против друга и тяжело дыша.

— Идём в Мараджу, — хлопнув ладонью по полу, твёрдо сказал наместник. — Земли я знаю. Из больших городов только она на пути, не минуют… И музыкант, помнишь, сказал, что идёт в Мараджу? Неспроста, это знак…

— Ещё и знаки толковать будешь… — проворчал Поно. — Бери тогда себе и кости, всё бери, если умный такой!

Всё же он согласился идти в Мараджу, потому что лучшего не придумал — и досадовал на Фаруха ещё и за это.

Но сперва им пришлось переждать дождь. Капли упали, большие, тяжёлые, а после загрохотало так, будто сами небеса раскололись, и вода хлынула на землю.

— Однажды, говорят, он разгневается так, что сломает печь, — пробормотал Фарух, поглядев в окно, за которым стало черно, как ночью. — Тогда настанет конец всему.

Поно нахмурился. Глупые слова, и он бы возразил, да только в пору дождей, что уж таить, и сам начинал в такое верить.

— Раз уж сидим без дела, так спи, — сказал он. — Всё лучше, чем слушать твою болтовню. Как вода перестанет литься, так и отправимся в путь, и остановок я не потерплю! Чего ты ночью опять не спал?

Светлоликий вскинул голову и поглядел надменно, складывая руки на груди.

— У тебя нет права расспрашивать. К тому же ты и сам не спал — я ведь не любопытствую, отчего.

— Так я сидел на страже!

— Да, качался в углу и шептал — кто так сторожит? Под твои причитания не уснуть, и здесь нет ни ложа, ни подушек. Как спать?

— Ха! Ну, днём ты спал, и преотлично. А я, я высчитывал, за сколько дней мы нагоним кочевников!

— А, ты умеешь считать! И за сколько же?

Вместо ответа Поно вернул кости в мешок и взялся его завязывать. Потом на ощупь отыскал в сумке печёное яйцо, купленное накануне, и помял в пальцах, чтобы очистить. Пусть себе Светлоликий ждёт ответа. Больно нужно ему отвечать!

Нуру всегда говорила: смел не тот, кто не знает страха. Если ты никогда не видел зверя, разве можешь хвалиться, что одолеешь его? Смел тот, кто знает страх, но делает что должно.

— Ты сам не имеешь права меня расспрашивать, — сказал он наместнику. — Понял? Я встретил порождение песков и выжил, а ты, ты чем можешь гордиться?

— Лжёшь!

— Лгу? Да пусть у красной антилопы вовек не зацветут рога!..

Тут Поно ощутил, что кто-то тронул его отставленную руку, и, поглядев, заметил, что пакари уже сомкнул зубы на яйце, кося маленьким глазом. Зверь тут же бросил таиться. Попятившись, выронил на пол кусок и потянулся за остатком. Пришлось отдать, не доедать же такое!

Поно порылся в сумке ещё раз. Помедлив, вынул два яйца и одно протянул наместнику.

— Я спас тебе жизнь, — сказал он с обидой, — и после мы видели всякое. Думаешь, я стал бы лгать?

Фарух, тоже помедлив, взял, что ему предлагали, и потребовал:

— Тогда расскажи, как ты выжил!

Повторяя за Поно, он сжал яйцо — и раздавил.

— Зверь слеп и видит только пламя… Да что ты, будто есть не умеешь!

— Такое, конечно, не умею! Его перепекли: видишь, какая корка. В Доме Песка и Золота их готовили куда лучше, они оставались нежными. Но тебе не понять, привык к дрянной еде… Откуда ты знаешь, что зверь слеп?

— Ха! — начал было Поно, но тут же передумал говорить, что хотел, усмехнулся и сказал другое: — Каменный человек научил меня. Он сказал замереть, и я замер.

Дальше он вспоминал уже без усмешки.

— Вообрази себе жар, будто живой огонь склонился над тобой. Искры летят, прожигают рубаху, колют лицо, а пошевелиться нельзя, и дышать нельзя — ни звука, не то зверь услышит! А он нюхает воздух, но чует только дым, и в пасти трещат уголья, и в треске этом слышен последний хрип замученных песками! Говорят, из их дыхания зверь и родился. Говорят, он бродит, ненавидя живых, подстерегает их вдали от воды. Порождение песков растерзало всех, а Шаба солгал, что нашёл их порубленными, и ты поверил ему, не стал меня слушать! Оно растерзало всех, даже быка — остался только Вахи, — и каменный человек помог мне тащить телегу, потому что хотел в город, искал своих братьев!

Поно помолчал, закусив губы, и, отведя взгляд от наместника, принялся чистить яйцо.

— А мои братья…

Он ещё помолчал, будто дело отвлекло его от разговора. Пожалел, что заговорил о братьях, захотел докончить равнодушно и не смог:

— А мои, а мои братья отдали меня торговцу, чтобы тот оставил меня в песках — связанного! Чтобы я никому не сказал, что они продали сестру! Знаешь ты, с какой обидой я ехал в Фаникию? Но я верил, ты хоть рассудишь, а ты, а ты…

И добавил с презрением:

— Мудрейший…

Светлоликий нахмурился, но промолчал. Он принялся за еду и захрустел скорлупой, морщась. Кое-как проглотив кусок, кашлянул и сказал глухо:

— Есть законы для всех, а есть иные законы, о которых молчат. Слово торговца весит больше, чем слово бедняка, и