самом деле на душе у него было тревожно, хотя он и старался успокаивать себя тем, что отныне входит в ближайшее окружение бывшего правителя Иерусалима, с которым его связывает уже давняя дружба, и потому всегда будет находиться поблизости от молодой женщины и вовремя заметит опасность, угрожающую ей. А пока ему и Балиану надо было заняться размещением беженцев, особенно женщин и детей, чьи отцы, мужья и братья были убиты или попали в плен. Слава Богу, места для всех было достаточно.

Тир, ценой титанического труда выстроенный некогда Хирамом на двух соединенных островах, был одним из самых красивых городов королевства франков. Крупный порт, через который шли товары из местности на редкость плодородной, обеспечивал не менее крупную торговлю. Генуэзцы, пизанцы и венецианцы давно освоились в Тире, открытом для торговли с европейцами и служившем преддверием Востока, и держали там богатые владения. Это служило одной из причин — если не главной — того, что Конрада де Монферра, который был, как и они, уроженцем итальянского «сапога», так радостно встретили обитатели города и мгновенно признали его сеньором. Кроме того, Тир был мощно укреплен и неприступен как с суши, так и с моря. Для того чтобы его одолеть, потребовался бы огромный флот... и маленькое предательство.

Этот прекрасный город обладал и долгой историей. Считалось, что он был основан в 2750 году до Рождества Христова[83], в те времена, когда евреи возвращались из Египта, и был богатой морской столицей финикийцев, чьи суда умножали свои владения на Сицилии и по всему северу Африки. Его богами в то время были Ваал и Астарта, а его женщины нередко играли первостепенные роли в жизни города-государства: некоторые из них становились женами фараонов; Иезавель, дочь первосвященника Ефваала, стала царицей Иудеи; еще более известна Дидона, когда-то покинувшая Тир, чтобы основать Карфаген. Через этот славный город пролегал путь всех народов восточного Средиземноморья, христианским же он стал лишь в IV веке, когда в нем была возведена первая базилика, но впоследствии подвергся арабской оккупации, которая закончилась в 1124 году. Именно тогда, благодаря могущественному венецианскому флоту, Тир перешел в руки королей Иерусалима, в данном случае — Бодуэна I.

Кроме собора, построенного на развалинах базилики из ее камней, в городе насчитывалось восемнадцать храмов, — не считая часовни замка, — в том числе церковь Святого Петра пизанцев, церковь Святого Лаврентия генуэзцев и церковь Святого Марка венецианцев. Тир, шумный и живописный город, окрасил в пурпур, который добывал из раковин определенного вида, одеяния всех властителей древности, а также придумал алфавит и породил сотни талантливых кораблестроителей и зодчих: порт его был богат, а дома выстроены прочно. Поскольку жители города отличались не только вспыльчивостью, но и великодушием, они гостеприимно приняли несчастных беженцев, а о больных позаботились в лечебнице Святого Петра.

Гераклия с его сокровищницей и духовенство, разумеется, поместили в том самом дворце архиепископа, из которого тот же самый Гераклий не так давно выгнал Гийома. Со времен Веронского собора он был знаком с его нынешним владельцем, Жоссом, которому прокаженный король некогда поручил устроить брак Сибиллы с герцогом Бургундским. Жосс был в высшей степени добродетельным священником, и, возможно, им с Гераклием нелегко было бы ужиться под одной крышей, если бы он как раз в это время не отлучился. Когда пошатнулись основы королевства, архиепископ отправился на Запад, чтобы проповедовать там крестовый поход и убеждать королей почаще смотреть в сторону Святой земли, которая оказалась в большой опасности.

Это известие заставило призадуматься патриарха, лишившегося своей патриархии. Он был реалистом и очень заботился о собственном будущем, поэтому быстро понял, что это будущее, вероятно, оказалось под угрозой. Тем более что среди беженцев находилась его любовница Пак де Ривери со своим младшим сыном, которым она, ко всему прочему, разрешилась во дворце, стоявшем рядом с храмом Гроба Господня. Продолжать встречи с Пак де Ривери в доме архиепископа Тирского под недобрым взглядом черных глаз Монферра им было бы невозможно. И потому Гераклий избрал тот единственный выход, какой у него оставался: тоже отправиться в путь, чтобы рассказать великим мира сего, и в первую очередь — Папе Римскому, о бедственном положении королевства франков. В Риме у него были друзья и даже жилье, где он мог поселить свою подругу, муж которой, галантерейщик из Наблуса, давным-давно где-то сгинул. Когда у ног Гераклия заплескались синие волны Средиземного моря, жажда жизни вытеснила из его темной души ростки покаяния и возвращения к долгу, проклюнувшиеся после смерти Аньес и трагедии Иерусалима. Гераклий, которому давно перевалило за пятьдесят, по-прежнему был крепок и силен и все также стремился к власти и роскошной жизни. О да, он готов был поставить свое — по праву прославленное — красноречие на службу правому делу, но не забывал и о том, что он оставался патриархом и, даже утратив престол, все же сохранил сан высочайшего духовного лица, и обходиться с ним должны соответственно.

Приближалась зима, и он, решив не задерживаться в Тире, поделился своими намерениями с маркизом, — который обрадовался возможности избавиться от столь неудобного постояльца, а заодно и от изрядного количества лишних ртов, — сговорился с пизанским судовладельцем и ясным ноябрьским утром покинул Святую землю, благословляя широкими жестами собравшуюся на пристани толпу, для которой только что отслужил мессу... Изменив своим привычкам, он облачился в черное монашеское одеяние, в котором теперь и расхаживал, желая произвести впечатление на окружающих... Его любовница и их ребенок в ночь перед отплытием устроились в кормовой надстройке большого корабля, уносившего их к дальним берегам.

В тот же день в Тир прибыли Онфруа де Торон и его мать.

После того как ее супруг пал от руки самого Саладина, а единственный сын попал в плен, неукротимая Госпожа Крака без колебаний покинула свои еще невредимые город и замок и с очень маленькой свитой отправилась в Иерусалим просить аудиенции у султана. У них были общие воспоминания детства, и Стефания знала, что ей нечего опасаться. И в самом деле, Саладин принял ее с обычной своей любезностью и даже дружески. Он не только без всяких просьб вернул ей сына, но и осыпал щедрыми дарами и, разумеется, дал охрану, которая должна была сопровождать ее в поездке через покоренные земли до самых ворот Тира. Он попросил молодого человека, как просил других освобождаемых пленных, дать клятву никогда больше не обращать против него оружие, превосходно зная, что, по крайней мере, этот — возможно, единственный из всех, от кого он такой