Именно так они и поступили. Жан уверенно и привычно взялся за весла: он все свое детство провел в Сидоне у деда и управлял лодкой, как истинный викинг, — у него и в самом деле текла в жилах кровь этих скандинавских воинов. Тибо поблагодарил небо за такую удачу: и в самом деле, за пределами порта море было неспокойно, и лодку сносило к берегу; но Жан д'Арсуф продолжал грести, и вскоре они вошли в недавно прорытый ров. Разрезанный им перешеек возвышался невысокой скалой. В этом месте волны были тише, и Тибо смог подняться на ноги. Взяв в руки багор, он раскачал его, выбросил вперед, потянул. Первая же попытка оказалась удачной: железные когти вцепились намертво.

Тогда он, подтянувшись на руках, выбрался на берег. Перешеек был пустынным, но на дальнем его конце горели костры мусульманского лагеря. Столб был рядом, в двух шагах, насквозь промокшую жертву удерживали только веревки. Тибо в три взмаха кинжала их перерезал, и старик рухнул в грязь. Опустившись рядом с ним на колени, рыцарь удостоверился, что он еще дышит, хотя и слабо. Действовать надо было быстро!

Он подтащил его к краю рва, размотал веревку, которая была намотана у него вокруг пояса, обвязал старика под мышками, легким свистом предупредил Жана, что они здесь, затем очень осторожно, крепко держа веревку, опустил Монферра в протянутые навстречу руки щитоносца. В это мгновение налетел порыв ветра, и Тибо пошатнулся, но устоял на ногах и ноши своей не выпустил. До него донесся приглушенный голос Жана:

— Я его держу! Спускайтесь скорее! Я слышу шум!

Тибо тоже его слышал. Люди с факелами приближались, должно быть, желая взглянуть, в каком состоянии пленник. Тибо не стал медлить и их дожидаться. Он мгновенно соскочил в лодку и попытался отцепить багор, но тот не поддавался, и пришлось его бросить. Свет факелов приближался, и Жан ожесточенно греб, сражаясь одновременно с ветром и водой.

— Я помогу вам! — предложил Тибо.

Сев рядом с ним, он взял одно из весел, и, объединив свои усилия, они обогнули башню в тот самый миг, когда солдаты добрались до столба. Они еще успели услышать их гневные вопли, на которые насмешливыми криками ответили воины, с луками в руках следившие с барбакана за всеми перипетиями спасательной операции, — а Тибо с Жаном их и не замечали.

Пристань теперь была ярко освещена. Конрад де Монферра и Балиан д'Ибелин ждали на скользких от дождя ступенях уходившей в воду каменной лестницы. Жан ловко пришвартовался к ржавому кольцу, а Тибо уже приподнимал бессильно обвисшее тело старика.

— Дай его мне! — властно приказал Монферра.

И с силой, какую трудно было в нем заподозрить, поскольку он был худ и не очень высок ростом, он подхватил отца на руки и поднялся вместе с ним по опасным ступеням, не позволив никому себе помочь, а потом опустил его на приготовленные носилки.

— В замок! — крикнул он, ни единым словом не поблагодарив обоих спасателей, и вот уже его красный плащ скрылся в темноте.

Дождь, словно только и дожидался их возвращения, прекратился. Балиан подал каждому по кружке с горячим вином, приправленным корицей, и, едва заметно улыбнувшись, заметил:

— Маркиз — человек таких великих достоинств, что мы не будем обращать внимание на такие мелочи, верно?

Гийом III де Монферра скончался на следующее утро, на восходе солнца, в то самое время, когда во вражеском лагере муэдзин, взобравшись на пригорок, сзывал воинов Аллаха на молитву.

— Сегодня ночью мы воздадим ему почести и вверим Господу, — объявил Конрад.

Затем, внезапно повернувшись к Тибо, занявшему свое обычное место рядом с Балианом, и устремив на него орлиный взор, добавил:

— Я не забуду!

Осада Тира продлилась недолго. Рассчитывая на египетский флот, который должен был обложить порт с моря и помешать кораблям франков оттуда выйти, Саладин разместил на перешейке три или четыре осадные машины, камнеметы и катапульты, но полоска земли была такой узкой, что развернуться было негде. Тем более что снаряды, перелетавшие через барбаканы, попадали только в одну небольшую часть города и больших разрушений не производили. Блокада представлялась более действенной даже при том, что Тир, богатый и обладавший большими запасами, мог продержаться долго. Вот только настала ненастная пора, и мысль о том, что придется провести холодное время года на этом клочке земли, султана нисколько не прельщала, а еще того менее — его эмиров, которым очень хотелось, наконец, насладиться плодами своих побед. Для мусульман так же, как и для христиан служба у сюзерена не была постоянной. Точно так же, как прибывшие с Запада крестоносцы отбывали определенный срок службы, так и воины Аллаха были обязаны прослужить под зелеными знаменами лишь какое-то время. Конрад де Монферра взялся урегулировать сложившуюся ситуацию.

Мусульманских галер, окружавших Тир, было десять, и, как случается, когда кажется, что делать больше нечего, кроме как ждать, пока город сдастся, с наступлением темноты они охранялись плохо. В ночь на 30 декабря Монферра незаметно вывел из порта собственные суда, к которым присоединились две провансальские галеры. Для мусульман это стало полнейшей неожиданностью; пять их судов были взяты на абордаж и захвачены, другие пять при виде этого штурма ушли в открытое море, чтобы укрыться в Бейруте, но франкские моряки погнались за ними, и, когда уже почти нагнали противника, суда выбросились на берег, а их экипажи обратились в бегство.

Утром Саладин понял, что игра проиграна. Упорствуя, он мог навлечь на себя большую опасность, поскольку узнал от своих шпионов, что вот-вот должен был начаться крестовый поход под предводительством императора Фридриха Барбароссы. Он снял осаду и вернулся в Дамаск, сильно обозленный на маркиза де Монферра, с которым не так легко оказалось сладить... И вот тут его политическое чутье подсказало ему блестящую идею, основанную на странности судьбы, неизбежно заставлявшей франкских правителей воевать друг с другом... Он решил освободить Лузиньянов: короля Ги и коннетабля Амори, о чем неотступно просила его королева Сибилла, явившаяся из Тортозы, где она укрывалась под защитой тамплиеров. Ему следовало совершить этот поступок еще тогда, когда, после Хаттина, Ги помог ему овладеть Аскалоном и другими городами на подступах к Иерусалиму. Если он этого не сделал, то лишь потому, что на самом деле Ги, как всегда нерешительный и колеблющийся, толком не знал, куда ему идти, и, поскольку с ним хорошо обращались, пребывание в плену было ему