Он вспомнил, как совершенно случайно познакомился с немецким писателем в самолёте на Тель-Авив. Из-за невзрачного вида, нездоровой бледности и склонности к полноте, Эйзенхард и вполовину не стоил тех лестных фотографий, которые издательство помещало на суперобложки его книг и использовало для рекламы. Они тогда мило поболтали, Либерман показал ему несколько фокусов со своей цифровой камерой и миникомпьютером, которыми любил производить на людей впечатление – до сих пор все случайные знакомые из самолётов, с кем ему впоследствии ещё раз приходилось вступать в контакт, вспоминали об этих фокусах, – и вроде бы дело на этом кончилось.

Но писатель позвонил ему уже на следующий день, чтобы попросить об одной услуге – собрать сведения о некоем британском исследователе древностей, который уже десятилетия подряд бесчинствует в Израиле. Ну хорошо, та услуга оказалась не более чем упражнением для пальцев. Всю работу проделал компьютер.

Но то, что он хотел от него сейчас… Позвонив из аэропорта, немец сдавленно предупредил, что его стерегут, но он на минутку ускользнул из-под охраны.

– Окей, – лаконично ответил Либерман и включил свой автоответчик в режим записи, – говорите.

По мере того, как он слушал, его нижняя челюсть отваливалась всё ниже, так что в конце он, пожалуй, выглядел полным дебилом. Что за дикая история! Путешественник во времени… видеокамера… американский мультимиллионер, который охотится за древними видеозаписями Иисуса Христа… и юный студент, который лишь на один шаг опережает этого миллионера…

Спятить можно!

Правда, этот человек и известность свою приобрёл на сочинении научно-фантастических историй, чего ещё ждать от него. А может, был пьян. Или ещё хуже. В любом случае осторожность не помешает.

С другой стороны… Разве Израиль не был страной чудес? И нет дыма без огня. Даже если очистить эту историю от явного безумия, останется ещё немало заслуживающего более внимательного рассмотрения. Либерман положил трубку на аппарат так осторожно, как будто он превратился в предмет из саксонского фарфора, перемотал плёнку назад и прослушал запись разговора ещё раз.

– Ну и фантазия, – пробормотал он, записывая отдельные ключевые слова в блокнот, лежавший рядом с автоответчиком. Наклёвывалась журналистская история о некоей археологической находке, за которой вёл охоту иностранец, причём более чем сомнительными методами и средствами и с такими же сомнительными намерениями.

В Израиле археология была больше, чем просто наука о древностях. Какая-нибудь ископаемая находка могла легитимировать религиозные или политические убеждения – или поколебать их. В этом регионе, где партии в борьбе за влияние и власть мотивировали свои притязания событиями, отстоящими от современности на тысячи лет, археология была и политикой тоже.

Поэтому Ури Либерман всё же открыл свою чёрную записную книжку и начал набирать кое-какие номера из этой книжки. Он звонил в министерства, разговаривал с политиками и редакторами. Некоторые его звонки повлекли за собой каскад дальнейших звонков и переговоров. Спустя минут двадцать телефон Либермана зазвонил, и высокий женский голос представился:

– Приёмная генерала Якова Нагона, соединяю. Генерал попросил изложить ему всю эту историю по-порядку – от начала до конца.

– Дело странное, – сказал он затем. – Но как бы то ни было, я отправляю три вертолёта в полной экипировке из Синайской группы. Как, вы сказали, называется это место?

– Вади-Мершамон, – повторил журналист. – На его западном конце должен быть монастырь…

– Точно, я помню. Древний монастырь, построен ещё в средние века. Там живут всего несколько монахов… Как бы то ни было, мои вертолёты зачистят всё, что можно будет зачистить.

Ури Либерман воспользовался случаем, чтобы застолбить за собой право эксклюзивного освещения этого инцидента. Ведь, в конце концов, всё обнаружилось благодаря его инициативе, и они могли бы прийти к соответствующему соглашению…

– Поскольку этот инцидент, – коротко уведомил его генерал, – теперь передан в ведение армии, он считается засекреченным. Если вы хотите сделать о нём журналистский материал, обратитесь в военную цензуру. Желаю вам приятного дня.

Свои ответные пожелания Ури Либерман придержал до разъединения связи.

* * *

– Я молил Господа о вразумлении, – сказал старый монах, – о божественном промысле. То, что вы явились сюда – это знак свыше…

Они переглянулись. Стивен даже закашлялся. Густой аромат лампадного масла заполнял помещение так, что начинала кружиться голова. О чём говорит этот человек? О каком таком знаке? О зеркале? Ведь это лишь ларец, обильно украшенный золотом, что он может иметь общего с зеркалом?.. Но если они ищут видеокамеру, то у этого ларца как раз подходящие размеры. Стивен вдруг ощутил мурашки на затылке.

– Патер, – попробовал он заговорить с человеком, который, как им казалось, погрузился в беседу с самим собой, – там наверху приземлились вертолёты, а в ворота монастыря уже вломились люди, которые ищут это зеркало. Здесь ненадёжное место…

Если бы он сам знал, что тут можно сделать! Но им удалось сюда проникнуть, значит, рано или поздно их тут всё равно найдут. Или как только кто-нибудь из монахов выдаст тайное укрытие.

– Это зеркало находится у нас уже сотни лет, – бормотал брат Грегор. – Зеркало, некогда принадлежавшее человеку из Безары. И оно сохраняет лик Иисуса, Господа нашего – но картинка всё тускнеет и тускнеет. Это самая большая боль нашего братства.

– Она тускнеет? – тревожно спросил Стивен. – Картинка тускнеет?

Монах, казалось, даже не слышал его.

– Так сказано в писаниях, и так повелось с тех пор, как мы отреклись от Рима: лишь раз в сто лет зеркало вынимается из дарохранительницы, и лишь один из братства хранителей избирается для того, чтобы одним глазком взглянуть на этот лик, который появляется лишь на мгновение ока. Ему выпадает увидеть нашего Господа, и остаток своей жизни он проводит в том, чтобы свидетельствовать о том, что он видел.

Стивен рассматривал золотую шкатулку и про себя проклинал людей, которые гнались за ними. Сейчас был бы самый подходящий момент схватить святыню монахов и бежать отсюда со всех ног: что бы смогли против них троих все эти немощные старики?

– Раз в сто лет? – Это звучало, как в сказке. – И когда же снова настанет этот день?

– О, лишь через шестьдесят пять лет, – снисходительно улыбнулся брат Грегор. Кажется, до его сознания постепенно доходило их присутствие, и он, словно невзначай, перемещался так, чтобы встать между ними и алтарём, чтобы защитить ларец. – Никто из нас не доживёт до той минуты, и никто из нас не увидит Его.

– А кто решает, кому можно увидеть?

– Братья выбирают одного из своей среды. Как правило, самого младшего – того, кто проживёт ещё долго и долго сможет быть для всех остальных светочем. Вы познакомились с братом Феликсом. Он был последним, кто видел Господа.