узнала о нем. Я всегда верила и надеялась, что судьба однажды сама вытолкнет меня в то состояние бродяжничества и нищенства, в какое он вошел добровольно. Я не думала, что достигну возраста, в котором я теперь, без того, чтобы по меньшей мере пройти через это. Впрочем, те же мысли были у меня и относительно тюрьмы.

Также с самого раннего детства я имела христианское понятие о любви к ближнему, называя ее тем именем справедливости, которое дается ей во многих местах Евангелия. Вы знаете, относительно этого пункта я впоследствии много раз тяжко малодушничала.

Обязанность принимать волю Бога, какова бы она ни была, внедрена в мой разум как самая первая и самая необходимая из всех, как та, пренебречь которой – бесчестно, с тех пор как я нашла ее у Марка Аврелия в форме стоического amor fati.

Понятию о целомудрии, вместе со всем, что это слово предполагает для христианина, я подчинилась с шестнадцати лет, в течение нескольких месяцев пройдя через волнения чувств, свойственные юности. Это понятие открылось мне в созерцании горного пейзажа и постепенно овладело мной неотвратимо.

Разумеется, я прекрасно знала, что мое представление о жизни – христианское. Поэтому мне никогда не приходило в голову, что я могу принять христианство. У меня было ощущение, что я родилась в нем. Но прибавить к этой концепции жизни само вероучение, не будучи побужденной к этому очевидностью, мне казалось не вполне честным. Я сочла бы недостатком честности и поставить как проблему вопрос об истинности вероучения, и даже просто стремиться к некой убежденности относительно этого предмета. У меня чрезвычайно строгое понятие об интеллектуальной честности, такое, что я никогда не встречала никого, кто казался бы мне достаточным в этом отношении; боюсь, мне и самой ее недостает.

Поскольку я отстранялась от догматики, нечто вроде стыдливости удерживало меня заходить в церкви, хотя мне нравилось там бывать. При этом я имела три контакта с католичеством, о которых стоит рассказать.

После года на заводе, перед тем как вновь приняться за преподавание, родители взяли меня с собой в Португалию; здесь я их оставила, а сама поехала в одно маленькое селение. Мои тело и душа были, можно сказать, разбиты на куски. Соприкосновение с несчастьем убило мою молодость. До этого у меня не было опыта несчастья, кроме моего собственного, которое, будучи моим, казалось маловажным; да, впрочем, оно и было только полунесчастьем – лишь биологическим, но не социальным. Мне было хорошо известно, что на свете много несчастья; оно окружало меня со всех сторон; но у меня никогда не было с ним длительного контакта. На заводе, где я – в глазах всех и в моих собственных глазах – перемешалась с безымянной массой, несчастье других вошло мне в плоть и в душу. Ничто не отделяло меня от него, ибо на самом деле я забыла свое прошлое и не ждала ничего в будущем, с трудом представляя, как переживу эти тяготы. То, что я вынесла, отпечатлелось на мне с такой силой, что даже сегодня, когда любой человек, кто бы он ни был, в любых обстоятельствах, говорит со мной без грубости, я не могу избавиться от ощущения, что произошла какая-то ошибка, что недоразумение вот-вот рассеется. Там я навсегда получила клеймо рабства, вроде того, что римляне ставили каленым железом на лбу самых худших из своих рабов. С тех пор я уже всегда видела в себе рабыню.

Вот в таком состоянии духа, в жалком состоянии тела, я приехала в эту маленькую португальскую деревушку, которая была, увы, столь же убогой, – одна, вечером, при полной луне, в самый день местного храмового праздника. То было у самого моря. Жены рыбаков обходили лодки с процессией, со свечами и пели песнопения – я уверена, очень древние – столь грустные, что разрывалась душа. Этого нельзя передать. Я никогда не слышала ничего так берущего за душу, разве что песни волжских бурлаков. И тут я внезапно осознала, что христианство в первую очередь есть религия рабов, что рабы не могут к ней не принадлежать – и я среди других.

В 1937 году я провела два чудесных дня в Ассизи. Здесь, когда я стояла одна в Санта Мария дельи Анджели, в этой маленькой романской капелле XII века, несравненной в своей чудной простоте, где так часто молился святой Франциск, что-то, что было сильнее меня, заставило меня впервые в жизни преклонить колени.

В 1938 году я провела десять дней в Солеме – от Вербного воскресения до Пасхального вторника – посещая все службы. У меня были сильнейшие головные боли; каждый звук отдавался во мне словно удар; и лишь крайнее усилие внимания позволяло мне выбраться из этой жалкой плоти, оставить ее страдать одну, забившуюся в своем углу, и обрести невыразимо чистую и совершенную радость в пении и словах. Этот опыт дал мне лучше понять, по аналогии, как возможно любить божественную Любовь через несчастье. Во время этих служб мысль о Страдании Христа сама собой вошла в меня раз и навсегда.

Там был один молодой английский католик8, который помог мне впервые представить сверхъестественную силу таинств: таким светом, поистине ангельским, светился он после причащения. Случай – мне всегда больше нравится говорить «случай», нежели «Провидение» – сделал его для меня настоящим вестником. Ибо он поведал мне об английских поэтах XVII века, которых называют «метафизиками». Позднее, читая их, я нашла то стихотворение под названием «Любовь», которое читала Вам в переводе – к сожалению, совершенно неудовлетворительном. Я выучила его наизусть. Часто, в моменты самой острой боли в голове, я напряженно повторяла его со всем посильным для меня вниманием, проникая всей душой в ту нежность, которая в нем была заключена. Я думала, что читаю его просто как красивое стихотворение, но неведомо для меня это чтение обретало силу молитвы. Именно при одном из таких чтений, как я уже писала вам, сам Христос сошел и пленил меня.

В моих рассуждениях о неразрешимости проблемы Бога я не предвидела возможности этого реального контакта – лицом к лицу, в этом мире – между человеком и Богом. Я смутно слышала речи о чем-то в этом роде, но никогда им не верила. В «Фьоретти»9 рассказы о явлениях отталкивали меня больше всего остального, как и чудеса в Евангелиях. С другой стороны, в том, что Христос внезапно овладел мною, ни чувства, ни воображение не принимали никакого участия; я лишь ощутила сквозь страдание присутствие любви – как то,