Она напомнила мне, что живет в этом же доме. Я вежливо поинтересовался, чем я мог быть ей полезным. И тогда, сидя напротив меня, в кресле, с бледным лицом и той вымученной улыбкой, которая так хорошо нам известна, она мне сказала:

«Это я, господин комиссар, сделала то, о чем вы уже наслышаны. Не хочу, чтобы у вас оставалось на сей счет и капли сомнений. Не в моем характере что-то скрывать. Я совершила это, повинуясь импульсивному порыву, – хотя, ни секунды не колеблясь, сделала бы и по здравом размышлении! Моя единственная ошибка заключается в том, что я не призналась в содеянном сразу же. Если вы изволите меня выслушать, я исправлю эту ошибку, о которой бесконечно сожалею.

Будучи комиссаром полиции, вы, мсье, возможно, знаете, что Андре Костелье не является моим мужем… Нет? Что ж, все обстоит именно так, как я и сказала. Моя фамилия действительно „Костелье“, тогда как он – вовсе не Андре и не Костелье. У него нет имени. Этот прекрасный человек, которого я люблю больше всего на свете, никто – с точки зрения гражданского состояния.

Его подобрали неподалеку от Фер-Шампенуаза после битвы на Марне, с пулей в голове, у него не было при себе ничего, что позволило бы его опознать: ни жетона, ни военного билета, ни матрикулярного номера или хотя бы нашивки. Такое, увы, случалось не единожды. Тот, кого я зову Андре Костелье, – в числе тех несчастных, которые сами не знают, кто они такие… Трепанированный, долго восстанавливавшийся после своего ужасного ранения, он очнулся в незнакомом для себя мире. Его память осталась где-то по ту сторону от тысяча девятьсот четырнадцатого года. Он не помнит ничего из своего прошлого.

Я познакомилась с ним в тысяча девятьсот семнадцатом году, когда проходила стажировку в госпитале. Он сразу же вызвал у меня живейший интерес. Я нашла в нем человека пусть и не слишком образованного, вполне вероятно, деревенского происхождения, но великодушного и мягкосердечного; я была поражена тонкостью его ума и верностью его суждений. Он не жаловался на свою странную судьбу и отважно переносил мучительные приступы боли, которые все еще порой у него случались; он горел желанием узнавать новое и жить полной жизнью. Мы полюбили друг друга. Мы и сейчас любим друг друга столь же нежно, столь же сильно. Сегодня, спустя одиннадцать лет после сражения на Марне, Андре, которому я одолжила свою фамилию, занимает среди интеллектуалов видное место, и это его положение с каждым днем упрочивается все больше и больше. Знали бы вы, как я горжусь тем, что смогла помочь ему в этом своей заботой, преданностью и любовью.

Ох! Что мы только не делали в попытках вернуть ему память и разыскать тех, кто знал его до войны, его семью… быть может, даже жену! Газеты публиковали его фотографию. Никто так ни разу и не откликнулся.

Андре чувствует себя гораздо лучше. Приступы, о которых я упомянула, случаются довольно редко. Однако они все же возвращаются – примерно через каждые три месяца. Тогда у него час или два невыносимо болит голова, и от этой боли не помогают никакие анальгетики, большинство из которых к тому же применять в данном случае было бы небезопасно.

Где я только не искала, чего только не перепробовала, как только не комбинировала лекарства, способные облегчить страдания Андре!

Сегодня утром, часов в восемь, у него опять началась жуткая мигрень. Я тут же спустилась к аптекарю и попросила его как можно скорее приготовить мне новую смесь в соответствии с той формулой, которую я ему продиктовала (этот раствор нельзя готовить заранее). Он поспешил исполнить мою просьбу. Менее чем через четверть часа я уже сделала Андре инъекцию в область шеи, и ему сразу же, к моей величайшей радости, стало лучше. К сожалению, мне не хватило духу сказать ему, что эффект укола продлится всего полчаса и что второй укол может роковым образом привести к самым серьезным последствиям.

Тем не менее я была рада, что смогла снять боль, но тут вдруг с испугом увидела, как он приподнялся на своих подушках и с растерянным видом воскликнул:

„Жюльетта! Жюльетта! Я начинаю вспоминать. Мало-помалу ко мне возвращается память. Какая-то деревня… Я вижу деревню, площадь. Вижу, как выхожу из дому с чемоданом в руке… Меня целует женщина, молодая женщина… Ах! Этот укол вернул мне память, Жюльетта! Нет, только не это… Не дай мне вспомнить, умоляю тебя… Я не хочу вспоминать! Уже не хочу! Останови это, Жюльетта, любовь моя! Не хочу больше ничего вспоминать!“

Я потеряла голову, господин комиссар. Я не знала, как мне нейтрализовать действие моего лекарства. Не найдя другого способа быстро притупить чувствительность Андре, я подумала о хлороформе. Но тут внезапно вернулась боль, а вместе с ней – амнезия. Андре помнил лишь какую-то неизвестную деревню и таинственную женщину. Ни единого имени! Он не успел – слава богу! – вспомнить то, что, как мне кажется, могло бы погубить нас навсегда!

Я оставалась с ним, держа его руку в своей, чтобы умерить его страдания, до десяти часов.

„Любовь моя! Душа моя!“ – говорил он мне беспрестанно.

Когда он наконец уснул, успокоившийся, но изнуренный, я тихонько выскользнула из квартиры.

Аптекарь, несомненно, сказал вам, что лишь один человек подходил к его прилавку с того момента, когда утром он видел свой рецептурный журнал целым и невредимым, и до той минуты, когда обнаружил, что последняя исписанная в нем страница кем-то вырвана. Полагаю, он утверждает, что одна лишь я могла совершить этот неслыханный поступок.

Аптекарь прав, господин комиссар. Теперь эта химическая формула запечатлена лишь в моей голове, и клянусь вам, она оттуда не выйдет!»

* * *

– Разумеется, – сказал мне Жером, – когда аптекарь узнал, в чем было дело, все уладилось само собой.

1933

Человек, который дрожал от страха

Вот как мне довелось познакомиться с господином Кандидье и услышать рассказ о его страхах.

Я был тогда секретарем окружного комиссара Жерома, и тот поручил мне заняться одним небольшим дельцем, которое было абсолютно не по нашей части, но над которым мы работали из любезности и услужливости. У некоего мсье Кандидье, фабриканта из Пантена, средь бела дня увели автомобиль с авеню Оперы. Когда-то встречавшийся с Жеромом на нескольких банкетах, Кандидье разыскал комиссара для того, чтобы поведать ему о своем злоключении и попросить его самого подать заявление