Когда ты был митрополитом Крутицким и держался христианского, от отцов переданного обычая нашей русской земли, то носил клобук старый; то и был нам любезен. Ныне же восхотел творить волю земного царя, а небесного презрел и возложил на главу свою рогатый клобук римского папы. Сего ради мы отвращаемся от тебя.

Патриарх велел облачить себя и принести освященное масло: он счел боярыню повредившейся в уме и хотел помазать ее, чтобы привести в разум. Морозова сама не стояла; ее наклоненную держали под руки сотник и стрельцы. Но когда патриарх приблизился, она вдруг выпрямилась на собственных ногах и приготовилась к борьбе. Крутицкий митрополит Павел, одной рукой поддерживая патриарха, другой хотел приподнять треух на голове боярыни для помазывания; а патриарх, обмакнув спицу в масло, уже протянул свою руку. Но Морозова быстро оттолкнула обе руки и завопила:

– Не губи меня, грешницу, отступным своим маслом. Ты хочешь разом уничтожить весь мой недовершенный труд! Отойди. Не хочу вашей святыни!

Попытка патриарха окончилась тем, что сам он пришел в сильный гнев и (если верить Аввакуму) велел бросить ее на пол и тащить вон цепью за ошейник, так что головой своей она пересчитала все ступени лестницы. В то же время привели к патриарху и княгиню Урусову. Ее он также пытался помазать маслом; но она поступила еще находчивее. Когда архипастырь взялся за спицу с маслом, Евдокия вдруг сбросила с головы покрывало и явилась простоволосой.

– Что творите, бесстыдные? – вскричала она. – Разве не знаете, что я жена! – чем привела духовные лица в великое смущение.

Услыхав из уст патриарха рассказ о его неудаче и особенно его жалобу на Феодосию, царь заметил:

– Разве я тебе не говорил, какова ее лютость? Вот ты только один раз испытал ее на себе, а я уже сколько лет терплю от нее и не ведаю, что с нею творить.

В следующую ночь всех трех женщин, то есть Морозову с сестрой и Марьей Даниловной, привезли на Ямской двор и подвергли огненной пытке в присутствии князей Ивана Воротынского и Якова Одоевского и думного дьяка Илариона Иванова, причем уговаривали их смириться. Но страдалицы выдержали все мучения. Царь, очевидно, затруднялся и не знал, как сломить упорство двух знатных женщин, которое могло послужить большим соблазном для других, им подобных, и вообще для народа. Так как на Печерское подворье многие тайком проникали к Морозовой, утешали ее и приносили ей съестные припасы, то он велел перевезти ее в загородный Новодевичий монастырь, держать ее там под крепким началом и силой влачить к церковной службе. Но и сюда, на лицезрение страдалицы устремились вельможные жены в таком количестве, что весь монастырский двор бывал заставлен рыдванами и каретами. Царь велел перевезти ее опять в город, в Хамовники. Тогда старшая сестра его, Ирина Михайловна, начала ему пенять такими словами:

– Зачем помыкаешь бедную вдову с места на место? Нехорошо, братец! Не мешало бы помнить службу Борисову и брата его Глеба.

Алексей Михайлович вспылил.

– Добро, сестрица, добро, – воскликнул он, – коли ты об ней кручинишься, то место ей будет тотчас готово!

Вскоре потом Феодосию перевезли в Боровский острог и посадили в земляную тюрьму, то есть в яму. Сюда же посадили вместе с нею княгиню Урусову и Марью Даниловну. К заключенным строго приказано никого не допускать и питание производить им самое скудное. У них отобрали старопечатные книги, старые иконы и оставили только самую необходимую одежду. Но тщетной оставалась новая попытка убеждения. Ничто не могло сломить твердости женщин. А потому заключение становилось все суровее и суровее, и пищи опускалось в яму все меньше и меньше. Наступил и конец их страданиям; первой умерла Евдокия, за нею вскоре последовали Феодосия и Мария (октябрь и ноябрь 1672 г.). Неизвестно, насколько верно, во всяком случае, красноречиво и трогательно описывает Аввакум последние минуты боярыни Морозовой, а также ее просьбу к одному из сторожей тайком взять и вымыть на реке ее до крайности грязную сорочку, чтобы надеть чистую перед смертью. Сострадательный сторож исполнил эту просьбу добровольной мученицы-боярыни. Тело Феодосии завернули в рогожу и погребли рядом с Евдокией30.

Конечно, последовательно мы можем объяснить и рассказать, как мало-помалу из личной оппозиции Никону, то есть его жесткому своенравному образу действия, развилось такое важное историческое явление, как русский раскол старообрядства. Тем не менее крайне странное впечатление производят теперь это неимоверное упорство и готовность жертвовать всем и самою жизнью ради сохранения хотя и привычных, но, в сущности, мелких церковных обрядностей, вроде, например, двуперстия или сугубой аллилуии. Положим, расколоучители сумели и этим мелким обрядностям придать необыкновенно высокое значение в смысле православия и спасения души; всякое отступление от них они объясняли великим грехом, оскорблением Божества и отступлением от истинной веры, без которой нет спасения, так как подобного отступника ожидают адские муки в загробной жизни. И все-таки странно, что на Западе люди умирали за отличные от общепринятых догматы и понятия о Святой Троице, о Сыне Божием или о папском авторитете, а у нас за осмиконечный крест на просфорах вместо четырехконечного, за написание Исус вместо Иисус, за сложение двух перстов вместо трех и тому подобное. Были на Руси большие несогласия и в основных догматах, каковы ереси стригольническая, мниможидовская и тому подобное; но они не удержались или выродились в жалкие секты, тогда как раскол старообрядства оказался очень живучим и охватившим значительную часть великорусской народности. Как бы ни был в XVII веке низок уровень культуры в Московском государстве, все-таки можно было бы усомниться в самых умственных способностях всей народности, если принять буквально и безусловно одно грубое невежество за основу раскола. Конечно, и оно имело свою долю участия в этом явлении. Но, вникая глубже в дело, возможно открыть в нем и другие двигатели.

Во-первых, вообще наклонность великорусского племени к охранению или консерватизму по отношению к бытовой обрядовой стороне жизни, наклонность, доходящую иногда до крайности, до преувеличенного преклонения перед этими обрядами. Во всяком случае, консерватизм – это черта почтенная, свидетельствующая об устойчивости народного характера. Во-вторых, непосредственно связанное с сей чертой нерасположение к иноземному влиянию, в особенности к влиянию латинскому, и преувеличенное мнение о своем превосходстве. Хотя исправление книг и обрядов производилось на основании греческих текстов и традиций и подтверждено было благословением греческих иерархов, но в то время авторитет их в России был уже очень поколеблен: русские считали Греческую церковь испорченной турецким игом, а пастырей ее зараженными латинством еще со времен Флорентийской унии,