континенте гегемонии какой-либо одной державы. Мы сражались и умирали за свободу Европы… Если бы не эта готовность сражаться и умирать, Европа давно была бы объединена, однако не на принципах свободы и справедливости»[124].

До этого времени речь отличалась продуманностью, а отсылки к британской помощи Европе уравновешивались восхвалением мужества бельгийцев. Здесь Тэтчер направила внимание аудитории на восток. «Европейское сообщество – это одно проявление европейской идентичности, но не единственное. Мы никогда не должны забывать, что народы, живущие к Востоку от железного занавеса, вкусившие когда-то в полной мере культуры, свободы и самой сущности Европы, были оторваны от своих корней. Мы всегда будем смотреть на Варшаву, Прагу и Будапешт как на великие европейские столицы…» Послание предельно ясное: Европа должна смотреть за пределы Запада. Эта перспектива, хоть и обширная, была все же неполной. Румыния, Болгария, Югославия, Албания и Россия, не имея за душой ничего похожего на капиталистические традиции, просто не брались в расчет. «Европа, – продолжала Тэтчер, – будет сильнее именно потому, что у нее есть Франция как Франция, Испания как Испания, Британия как Британия – каждая со своими обычаями, традициями и идентичностью». Национальное государство, а не комиссия, должно находиться в сердце Европы. А ирония того, что эта идея входила в противоречие по крайней мере с несколькими реформами, предусмотренными Законом о единой Европе, как-то не доходила до премьер-министра. Тем не менее представление Тэтчер о Европе, управляемой европейскими нациями, абсолютно не противоречило тому, что она одобряла вступление Британии в ЕЭС в 1973 году. Термин «евроскептики» тогда еще не вошел в обиход, но если бы его уже и употребляли, то речь в Брюгге никоим образом не намекала бы на принадлежность Тэтчер к их числу.

Позже в той речи она сделала утверждение, из-за которого ее выступление и останется в памяти навсегда. «Не для того мы успешно раздвинули границы [вмешательства] государства, чтобы увидеть, как они опять восстанавливаются – и уже на европейском уровне, когда Европейское супергосударство будет управлять всеми из Брюсселя». Возможно, ей представлялось, что эти слова хорошо примут жители Брюгге, конкурирующего с Брюсселем бельгийского города, но вообще-то вряд ли. По иронии судьбы термин «супергосударство» – единственное, что тогда не оспорил никто из британской делегации или МИДа.

Что до свободного передвижения людей, рассуждала Тэтчер, то все это хорошо, но пограничный контроль необходим для защиты граждан от преступлений, наркотиков и нелегальных иммигрантов. Она превозносила НАТО и предупреждала, что страны-участницы должны уже вносить и свой вклад. Она также не преминула упомянуть свой bête noire[125], протекционизм. «На нас, – сказала Тэтчер, – лежит ответственность первопроходцев, особенно по отношению к менее развитым странам. Им нужна не только помощь. Больше всего они нуждаются в улучшении торговых возможностей, необходимых для того, чтобы обрести достоинство растущей экономической силы и независимости».

Этот вопрос также будет волновать многих левых, для которых Европейское сообщество представлялось раскормленным гигантом, который придавливает собой более мелкие экономики, перекрывая им воздух. Речь вообще стала знаменательным событием, но никто не мог предвидеть, как глубоко она поменяет репутацию Тэтчер и ее взаимодействие с Европой. Хау, прочитав первый черновик, решительно заявил, что в нем «есть несколько явных и фундаментальных заблуждений, и мир здесь рассматривается так, словно мы не придерживаемся никаких из заключенных договоров». Это было справедливое замечание, но Хау пошел дальше. Соглашаясь, что «более сильная Европа не означает создания супергосударства», он вновь подчеркивал тот неприятный факт, что «это требует и непременно потребует принести в жертву политическую независимость и права национальных парламентов. Это заложено в соглашениях».

Тэтчер ни за что не согласилась бы с этим, но Хау говорил правду: пункт одиннадцатый Договора о присоединении четко говорил, что законы Сообщества будут выше законов, принятых английским парламентом. Любопытное двуличие Тэтчер по этому вопросу Хау позже назовет «отступничеством» от идеалов их партии. Какие бы Тэтчер ни имела намерения, речь достигла не того эффекта, на который многие надеялись, а ровно противоположного. Премьер-министр не смогла удержаться и не встроить в выступление, задуманное как панегирик англо-европейскому единству, свое видение его перспектив. И теперь, преднамеренно или нет, она посеяла разногласия между собой и своими коллегами в кабинете, партии и Европе.

55

Деньги, деньги, деньги

Консерваторов избрали за обещание экономического спасения, затем переизбрали, когда спад превратился в бум, и переизбрали снова, потому что появилось достаточно состоятельных людей. Новые состояния породили новые типажи – рядом с «яппи» шагал «делец», чей образ обессмертил актер Гарри Энфилд и его фирменная фраза «Да у меня куча бабла!». Эта фигура и символизировала революцию. В английской истории случалось всего несколько периодов, когда «оголтелое потребление» не было стыдным; и это десятилетие как раз входило в список таких периодов, правда с оговорками. Тюдоровские или викторианские парвеню стремились облачиться в «горностаевые мантии» благородного происхождения, а нуворишей 1980-х это не занимало вообще. Они не прятали своих корней и не подражали произношению высшего общества. Они «выбились в люди», и этого было вполне достаточно.

В тандеме с дельцами шествовали «слоун-рейнджеры», увековеченные в «Официальном справочнике слоун-рейнджера» Питера Йорка и Энн Барр. Слоуны, богатые и консервативные, любили сельскую местность, хоть и не всегда жили там; они одевались в твидовые костюмы и «ели желе вилкой». Во многих отношениях их рассматривали – ошибочно – как последнее «ура» старых капиталов. В конце десятилетия наследники состояний все еще составляли 57 % богачей. Тэтчер придумала термин «народный капитализм», чтобы сжато выразить свое видение демократии собственников, но эта фраза не находила отклика среди беднейших слоев и не очаровывала их.

Значительную роль в социальной политике сыграл отчет Гриффитса 1983 года, и одним из его порождений стал введенный в конце 1980-х «домашний уход» (буквально – «забота общины»). Главный вывод в отчете сводился к тому, что можно сократить расходы, поручив менеджерам проверить и подкорректировать деятельность организаций, которым недостает эффективности и прозрачности в документах. Далее в том же духе продвигалась идея, что пожилые и психически больные люди должны получать помощь на дому. Рой Гриффитс свято верил в НСЗ, но считал, что она может стать более результативной в рамках как бы бизнес-модели. Кроме того, концепция помощи на дому представлялась более гуманной для пациента по сравнению с перспективой провести всю жизнь в учреждении. Однако многие из них просто не смогли бы жить дома хорошо и вообще выжить, к тому же зачастую вокруг них часто не наблюдалось никакой «общины», на которую ложилось бремя этой помощи. Совокупным результатом стал рост бездомности. Государственная Счетная палата полагала, что в 1989 году цифра достигла 126 000 человек.

Когда почти неизвестный депутат по имени Джереми Корбин