и от Тарковского исходило явное раздражение. Тарковский стал гораздо больше контролировать Рерберга. Почти все мизансцены он разводил, сидя в операторском кресле и глядя в окуляр кинокамеры. Репетировал точно так же. Любой известный оператор воспринял бы такую ситуацию как оскорбление. Чувствуя его недоверие, Алик и Гоша по вечерам стали снимать дневной стресс традиционным российским способом, хотя не позволяли себе появляться похмельными на площадке. Обстановка действительно была «нерадостная и в высшей степени нервная».

Однажды Рерберг приехал на съемку в черных кожаных брюках и белом пиджаке, так как вечером, после съемок был приглашен в гости и должен был отправиться туда, не заезжая в гостиницу. Тарковский, бросив на него взгляд, процедил: «Так-так, мы тут все в говне, а Георгий Иванович весь в белом». Не знаю, как Рерберг это стерпел, но когда Тарковский снова съехидничал в его адрес, он ответил: «Андрей, мне кажется, двух гениев на одной площадке многовато». Теперь промолчал Тарковский, но у него по-шукшински заходили желваки.

Никакой паники, о которой писал Стругацкий, не было и в помине. В съемочной группе работали люди, искренне любившие кино и хотевшие работать с Тарковским, невзирая на отсутствие премий и затянувшиеся съемки. Мы не паниковали, хотя находились в экспедиции уже четвертый месяц. Дело осложняло и высокомерие Тарковского, все более раздраженно смотревшего на съемочную группу. Оператор тоже не сник и не запил — это версия Тарковских, внушенная сценаристу, который и сам и не чурался Бахуса. Рерберг не из тех, кто «сникает». Шла работа, в ходе которой одни и те же объекты и эпизоды фильма раз за разом переснимались. Промедления объяснялись бесконечными попытками режиссера оживить действие за счет перемены мизансцен, внешних деталей, бесконечной проработки кадра, изменений движения камеры. А также постоянным недоверчиво-личным участием режиссера во всех этих процессах, что отнимало очень много времени.

Тарковский, вдохновленный присутствием сценариста, импровизировал и вносил все новые нюансы в мизансцену с двумя мумифицированными скелетами, обнимающимися в кадре. Режиссер потребовал для прически одной из мумий парик непременно из натуральных человеческих волос, причем обязательно рыжего цвета (как у Ларисы Павловны — это было его пожеланием). Найти такой парик было непросто. Но и эту задачу решили. Перед трупами должна стоять запомнившаяся Тарковскому еще зимой бутылка из-под шерри «Амонтильядо», хотя она исчезла еще во время павильонных съемок. В Таллине мне удалось найти этот напиток в баре интерклуба, где его продавали только за валюту, и купить бутылку втридорога за рубли.

В конце письма Стругацкого есть две строчки, которые точно показывают реальную ситуацию на картине. «Все равно Тарковский не спокоен. Терзается творческими муками. Уверяет, что снимает все не то и не так». Вот это и было правдой. Возникает законный вопрос: если режиссер считает, что он «снимает все не то и не так», зачем он методично и настойчиво продолжает это делать?

Присутствие на киносъемках было для Аркадия Стругацкого экзотическим и приятным событием, поэтому он вместе с Андреем Арсеньевичем и его женой по вечерам поднимал себе настроение тем же способом, в котором режиссер обвинял художника и оператора. В день приезда Стругацкого на съемки Лариса Павловна приготовила в его честь обед. Она уже давно томилась, не имея возможности проявить себя на съемочной площадке, но потом нашла утешение с Араиком, исправно поставлявшим кавказские разносолы и армянский коньяк. Поскольку мебели в репетиционной комнате почти не было, Тарковский попросил у меня стулья, взятые на «Таллинфильме». И я отнес их к Ларисе Павловне. «Поставьте», — сказала она, указав пальцем в угол, не отрываясь от кастрюль и сковородок.

В перерыв она потчевала своими кулинарными изысками Тарковского и Стругацкого. Обедали автор, режиссер и его жена на воздухе, сидя на венских стульях, рядом с репетиционной, под коньячок. Правда, Тарковский пил почти символически, едва пригубив напиток. Соавторы веселились, шутили, смеялись. Громче всех смеялась Лариса Павловна.

Остальная группа уныло жевала котлеты с перловкой и заскорузлые пирожки с ливером из столовой Маардуского химкомбината, запивая их водянистым кофе. После обеда, когда вновь началась работа на площадке, Аркадию Натановичу стало скучно. Примерно через час он задремал, а когда проснулся, Тарковский предложил ему отправиться в гостиницу. Больше он на площадку не приезжал.

Стругацкий недолго присутствовал на съемке, но ясно почувствовал, что «дело не в диаложных поправках, которые мне предстоит произвести». Только вот причину происходящего ему представили превратно. Стругацкому внушили, что он — «единственный здесь заинтересованный человек, с которым Тарковский может говорить откровенно и достаточно квалифицированно». Из этого следовало, что все, кто работает с Тарковским, — люди «незаинтересованные», «неоткровенные» и «неквалифицированные». И это о команде лучших студийных профессионалов, большую часть которой пригласил и утвердил лично Андрей Арсеньевич. На самом деле Стругацкий был нужен Тарковскому, чтобы поддержать его дальнейшие действия. Режиссер решил избавиться от Боима и Рерберга, ставших свидетелями его неготовности к съемкам. На них можно было списать причины всех неприятностей, накопившихся за два с половиной месяца съемок.

Тарковский вдруг переменил отношение к сценарию, по которому он снимал до этого. Он стал считать, что одной из главных причин неудач является характер главного героя и его нужно менять. Но уже были истрачены большая часть денег и кинопленки, отпущенных на картину.

Ситуация рисовалась в трагических тонах, но нашелся гениальный выход: превратить односерийный фильм в двухсерийный. И получить добавочные деньги под вторую серию. Этот ход был придуман Тарковским и его другом — главным редактором «Мосфильма» Леонидом Нехорошевым. Тем более что уже отснятый материал своим ритмом и протяженностью не укладывался в утвержденный метраж. Вспомним производственное заключение Н. Поляк, еще до съемок определившей, что метраж в сценарии занижен.

У Тарковского состоялся разговор с Аркадием Натановичем, в котором режиссер опять завел речь о переписывании сценария. Аркадия это возмутило.

Аркадий Стругацкий: «Честно говоря, надоело. Если ты мне предложишь снова все писать, то зачем это тебе? У тебя же пленка погибла, а сценарий-то вон валяется, с ним ничего не случилось…» «Нет, — сказал он. — Надо будет писать совершенно новый сценарий». Я так и подскочил: «Как — новый?» — «Так. Был у нас односерийный фильм. Истратили мы две трети пленки и две трети денег. Студия отказывается восполнить наши потери, а на оставшееся фильма не сделаешь. У нас „Сталкер“ был односерийным фильмом — так давай сделаем двухсерийный!»

Тарковский объяснил: двухсерийный вариант означает новый договор со студией и новый гонорар. Была и еще одна причина для оптимизма сценариста: «все кадры, которые Андрей снимает, занимают вдвое больше физического времени, чем предполагалось