Георгий Рерберг: Положение было серьезное. Я предложил Андрею заболеть и лечь в больницу — ему или нам обоим. С тем чтобы законсервировать картину. Выиграть время. И спокойно, серьезно переписать сценарий с учетом натуры и актеров, а потом уже запуститься по новой. Но Андрей боялся, что его второй раз уже не запустят. Поэтому ему нужно было во что бы то ни стало продолжать работать[401].

Главной причиной пересъемок одних и тех же эпизодов, на мой взгляд, было отсутствие четкого режиссерского видения фильма. Отсюда — переделки сценария, мизансцен, изменения декорационных и операторских решений. Но думать об этом нужно было еще до съемок либо, если уж так случилось, во время съемок, но быстро и определенно, чтобы не дискутировать, не конфликтовать, не высказывать недовольство прямо на площадке. Действовать сплоченно, как это было с Рербергом и Мишариным на «Зеркале».

Слухи о бесконечном браке и проблемах на «Сталкере» стали распространяться. За творчеством Тарковского его коллеги, особенно старшего поколения, следили с нескрываемым интересом. Некоторые воспринимали плохие новости со «Сталкера» с явным удовлетворением. По киностудиям поползли нелепые слухи и версии происходящего. Стали поговаривать, что Тарковский был «дутой фигурой» и «звезда его закатилась». Будь это картина другого режиссера, съемки бы остановили. Напряжение росло, мы понимали, что картину могут и закрыть. Год работы, многократные пересъемки — все грозило пойти насмарку. Тарковскому, становился все более желчным и депрессивным. И все больше обвинял в неудачах Рерберга.

Двадцать первого июля Тарковский записал в «Мартирологе»:

Все ужасно. Переснимаю почти все. Вернее, все = 1400 метров. Денег нет. Сил нет. Вина Рерберга[402].

Можно понять все, что написано в этот день, кроме того, что во всем виноват Рерберг. Мы снимали то, что уже снимали трижды, четырежды, некоторые эпизоды по шесть, восемь и больше раз. Некоторые объекты у нас вызывали настоящую аллергию. Все знали, как и что нужно делать, как ставить свет, как двигать тележку с камерой, переводить фокус. Впрочем, собой Тарковский тоже был недоволен. И это очень чувствовалось. Он стал терять самоконтроль. И хотя не орал, как это делают другие режиссеры, выпуская отрицательные эмоции, но становился все более желчен и ядовит. Стал говорить все более обидные и несправедливые вещи. С Рербером и Боимом едва разговаривал. Ни с того ни с сего распек ни в чем не повинного художника Воронкова — старика, работавшего с ним двадцать с лишним лет назад на «Андрее Рублеве». Увидев у меня в руках только что купленный фотоаппарат, который я впервые принес на площадку, недовольно спросил: «Женя, вы у нас кем работаете? Фотографом или вторым режиссером? Занимайтесь своим делом. Чтобы я вас с фотоаппаратом больше не видел». Пришлось на площадку его не приносить, и фотографий со «Сталкера» в моем архиве почти нет.

Всем было нелегко, но актерам — особенно. Николай Григорьевич стал более печальным, у него от переживаний стал болеть желудок. Толя Солоницын выпивал каждый вечер. Кайдановский сторонился этих разговоров, отмалчивался, предпочитая не участвовать в дискуссиях. Но как дорого и тяжело ему доставалось молчание!

К тому времени мы с Кайдановским подружились с таллинской русскоязычной интеллигенцией. Нас приглашали в гости программист Тамара Зибунова, биологи Мара Маркевич, Сергей Боговский и его жена Людмила, мы встречались с журналистами Михаилом Рогинским, Диной Салганик, программистом Андреем Зайдельсоном и его женой Гесей и другими интересными и симпатичными людьми.

От десерта до ареста

Однажды в выходной день мы с Сашей договорились встретиться у Тамары Зибуновой — бывшей гражданской жены Сергея Довлатова, пригласившей нас в гости. Я пришел первым; мы сидели, разговаривали, ждали — Саши все не было. Решили завтракать без него. Когда уже заканчивали, пришел Саша. Я пошутил: «А вот и Александр к десерту». Кайдановский объяснил, что ему кто-то звонил из Москвы, потом по дороге пришлось менять колесо. Мы еще немного посидели, потом простились с Тамарой, поехали по своим делам. Часа в четыре мы с Сашей и Машей Чугуновой пошли в гостиницу «Виру», выпили по рюмке водки, вкусно пообедали. Потом Маша ушла, а мы решили пройтись. Был тихий, мягкий вечер. Мы шли, по зеленым, почти безлюдным улицам, разговаривали, стараясь не касаться того, что нас волновало. Вечерело, солнце садилось все ниже, становилось большим и оранжевым. Атмосфера была абсолютно спокойной и благостной. Неожиданно Саша остановился, посмотрел на меня. «Значит, к десерту?» — и врезал мне по челюсти. Ему это почему-то показалось обидным. Я на секунду опешил: «За что?!», хотел дать сдачи, но он обхватил меня руками, стал извиняться и вдруг разрыдался. Это было настолько на него не похоже, что я был просто потрясен. «Прости меня… понимаешь… если картину закроют, такого больше не будет никогда… никогда не будет такой роли… а я не могу сниматься у режиссеров глупее меня… не могу, понимаешь. И Андрея жалко…» Он, нагнувшись, спрятал лицо и беззвучно плакал. Я понял — это был срыв совсем не по моему поводу, хотя я невольно дал толчок его нервному выбросу. Он мучительно и остро переживал происходящее. Конечно, давать сдачи я не стал. Начал говорить какие-то слова утешения — он поднял голову, вытер глаза: «Прости, — и улыбнулся своей горькой и несносной саркастической улыбкой. — Что-то я пошел вразнос». Он справился с собой — на лице его уже не было и тени отчаяния.

Мы шли по бульвару, продолжали разговор, как будто ничего не произошло, хотя у меня саднило скулу. Метров через триста на большой зеленой лужайке, в глубине которой стоял пятиэтажный дом, он остановился. Потрогал след удара на моем лице. Еще раз извинился, закурил. «Давай посидим…»

Мы молча сидели на изумрудной траве, косые лучи заходящего солнца высветили на поляне яркие оранжево-зеленые пятна, было покойно и мирно, казалось, никаких проблем не существует.

Вдруг завизжал тормозами «рафик», из которого на ходу выскакивали милиционеры. Их было восемь. Набросившись сзади, они с профессиональной сноровкой скрутили нас, надев наручники. Мы оторопели от неожиданности и скоротечности происшедшего, пытались вырываться, кричали «Почему?». Через минуту, с руками за спиной, в накрепко застегнутых, врезающихся в тело наручниках, нас затолкали в микроавтобус, а через пять минут, уже в отделении, милиционеры, поставив лицом к стене, обыскивали, сопровождая обыск ударами по почкам. Интересно, что эстонцами были один или два, остальные — русские и украинцы. Я сообразил, что нас, вероятно, арестовали за