затруднениями, я перелистывала записки лекций Павла Петровича и всегда находила в них что-нибудь неожиданное, выходящее далеко за пределы учебников и общепринятых курсов.

Был случай, когда, занимаясь у Заозерского, я наткнулась на мысль, которая помогла мне справиться с первой научной задачей. Но сейчас… Сколько ни перелистывала я три самодельные тетради – о свечении вибрионов не нашлось ничего. Зато в самую раннюю тетрадь была вложена одна из сказок, которые уже совсем давно, в детские годы, рассказывал мне Павел Петрович, и я с интересом принялась разбирать корявые детские строки:

«И ночной сторож послал свою дочку в аптеку: „Аптекарь будет предлагать тебе самые лучшие микстуры и мази. Но ты попроси у него лекарство, которое называется «чудесная плесень»…“»

Комната старого доктора вспомнилась мне: под столом, на окнах, на шкафу – везде лежали медицинские журналы и книги. На одном подоконнике стоял микроскоп, а на другом в старом, треснувшем стакане всегда лежало что-нибудь заплесневелое – кусочек сыра или хлебная корка.

Но что же Павел Петрович думал о плесени, которая во все времена и у всех народов внушала лишь отвращение? Он думал – это я помнила ясно, – что в обыкновенной зеленой плесени содержатся какие-то целебные силы. А что, если поставить опыт в моей маленькой лаборатории? Правда, у меня под руками была в неограниченном количестве только одна культура – светящиеся вибрионы. Но почему бы не выяснить, как относится плесень к этому вибриону?

…Я приготовила трехнедельную бульонную культуру плесени, профильтровала ее и прибавила к бульону культуру светящихся вибрионов. Свечение усилилось. Я взяла другие количества – результат повторился. Я ставила опыт снова и снова, заранее предсказывая ту или иную силу света – и не ошиблась ни разу. Мне не только удалось открыть какое-то новое явление, но я научилась управлять им. Этому было почти невозможно поверить!

…На этот раз я не воображала, что вижу сон, не мчалась ночью с пробирками в кастрюльке к доктору Дроздову – он как раз был в зерносовхозе, – не сидела до утра, боясь, что пробирки погаснут. Я села писать статью, и горы исписанной и разорванной бумаги появились в моей комнате на столе, под столом, на окне, на кровати. Каждая фраза в отдельности еще выходила кое-как сама по себе, но соединять их… это была тяжелая, почти физическая работа! И когда эта статья, каждая страница которой написана не чернилами, а, можно сказать, кровью, была наконец закончена, я разорвала ее, потому что мне пришло в голову попробовать «передать» свечение от холероподобного к настоящему холерному вибриону…

Однажды – это было уже поздней осенью – я сидела подле Данилы Степаныча и читала «Британский журнал патологии». Доктор Дроздов, застав меня как-то за самоучителем английского языка, прислал мне несколько старых номеров этого журнала. В этот день чтение шло медленно, и не только потому, что приходилось ежеминутно заглядывать в словарь, но и по другой, более важной причине. В кармане моего халата лежало письмо от Андрея.

Данила Степаныч, решавший шахматную задачу, отложил ее и тяжело вздохнул.

– Что случилось, Данила Степаныч?

– Скажите, Татьяна, вы не думаете… Только, пожалуйста, откровенно скажите! Вы не думаете, что моя болезнь могла повлиять на какие-нибудь психические центры?

– Еще новости! Откуда такие мысли?

Репнин снова вздохнул и, не ответив, повернулся к стене:

– Вы не будете сердиться, Татьяна?

– Честное слово, не буду.

Он мрачно уставился в потолок:

– Я вам до сих пор не говорил, потому что надеялся, что это пройдет, хотя у меня вообще тонкий нюх, и, если бы запаха не было, я бы не подумал, что это именно плесень. Но потом я обнаружил, что мне начинает казаться, именно когда входите вы, и тогда стало ясно, что это галлюцинация, только не звуковая или зрительная, а нюхательная, наверно, такая бывает. А раз появилась галлюцинация… Что с вами?

Я чуть не упала со стула от смеха… Он приподнялся на локте и с беспокойством посмотрел на меня.

– Это не галлюцинация, Данила Степаныч, от меня действительно пахнет плесенью. Катя мне еще вчера сказала об этом. У меня сейчас такая работа – я изучаю плесень. А плесень бывает разная: одна растет на сыром кирпиче, другая на щепке, а третья на разбитом цветочном горшке, выброшенном на помойку. Вот я и подбираю эти предметы и, случается, таскаю с собой. Но сейчас у меня как раз ничего такого нет. – Я вывернула карманы халата. – Так что одно из двух: либо я уже пропахла насквозь, либо у вас выработалось нечто вроде условного рефлекса.

– А зачем вы изучаете плесень? Объясните, Татьяна. Вы думаете, я не пойму?

– Да тут и понимать нечего, настолько это просто! Жил некогда в маленьком захолустном городке старый врач, который занимался, насколько это было в его возможностях и силах, микробиологией. Возможности были тогда небольшие: микроскоп, два десятка пробирок да медицинские журналы, которые он выписывал из Москвы и Петрограда. Он был очень болен и очень стар уже и в те годы, когда я десятилетней девочкой познакомилась с ним. Много лет – вероятно, двадцать или тридцать – он писал свой «труд», и для нас в детстве это слово означало не только толстую рукопись с множеством закладок, лежавшую на его столе, но и то, что он постоянно работал над ней, зачеркивал, снова писал. А иногда он читал нам страницу-другую. И мы…

– Кто это «мы»?

– Мы… Ну, в общем, я и его племянник Андрей Львов…

Данила Степаныч посмотрел на меня, подняв крупные брови, которые стали особенно заметны на похудевшем лице.

– Ох, что-то вы покраснели, доктор!

– Я? Вовсе нет.

Но я не только покраснела, а еще и сунула, без малейшей необходимости, руку в карман моего халата.

– Но при чем же здесь все-таки плесень, Татьяна?

– А вот