Чудо мне помогло, Кузьмич! Иначе бы таскала, как другие поселенки, вагонетки на шахте, уголёк ссыпала. Мне три года припаяли исправительных работ! А я вот за четыре месяца и дитя скинула — не посчитались, что беременная! — и спину повредила, иной раз печёт в пояснице так, что вою... А я баба не слабая, ты знаешь... — Лидия взволнованно скрестила на груди руки, заговорила тише: — Многое вынесла и ещё могу вынести! С душой хуже. Я, Кузьмич, тоже, как Яша мой и вся молодёжь, в партию верила, в справедливую жизнь. А что получила? Рабство... Пока с пузом была, брезговали мной. Я и довольна. А как скинула, из лазарета выписали, тут же стали охранники липнуть. Пришлось одному по яйцам дать. В ледяной одиночке трое суток отсидела. А потом этот гад избил до полусмерти. И другие кулаками метили, учили. Не покорилась сволочам, Кузьмич... Не сломили... А душа в глудку спеклась. Я радоваться отвыкла. Вот сейчас, под дождём, выплакалась, напричиталась и как будто очнулась... А до этого хотела руки на себя наложить...

Пасечник молча ждал, пока Лидия всхлипывала, вытирая концом платка мокрые щёки. Затем достал остаточек цигарки, спрятанной в спичечном коробке, задымил.

— А какое ж чудо тебя посетило? Помиловали, что ли? — с нетерпением спытал Михаил Кузьмич.

— На станции мазали с бабами шпалы. Да и щебёнку разбрасывали, руки отрывали. За весь день — полчаса отдыха. Ну, меня и послали за кипятком. Иду вдоль перрона, и вдруг окликнули. Оборачиваюсь: Фаина. Может, помнишь, у нас беженка жила?

— Нет, заметило[50].

— Такая фуфыра стала, чистенькая! В Москву ехала с будущим мужем. Солидный такой... Рассказала им как есть. Особо этот москвич не обещал. А через две недели вызвали к начальнику лагеря, мол, из Москвы освобождение пришло. Пересмотрели дело. Иду домой, а до конца не верю. Может, ошиблись и снова на нары? Как думаешь?

— Случаи всякие бывают. А тут — не сумлевайся! Чудо это ясное. Либо при большом знакомстве, либо при чинах состоит тот встречный. А у меня похлеще было! Хоть ты и спешишь к сынишке, расскажу эту поучительную быль.

С братушкой моим, Петром, в Ключевской мы от голода сбежали из Ростова. Как скоро деникинцев в море спихнули, а Будённый повёл своё хмельное войско в Польшу — разложилась Конармия от пьянки и блуда, и не зря ей ясновельможные паны задницу надрали, — стала на Дону мирная жисть облаживаться. А Ростов издавна «папой» именуют. Много в нём жуликов, аферистов и бандитов всяких. Не то что ночью — днём ходить по улицам страшно. Варюху я у тёщи оставил. А сам приехал в город, на биржу кажин день хожу насчёт работы. И вот как-то вечером, в осеннюю пору, шлындаю в порт. Там стоял у причала пароходик. Упросил я охранника пускать на ночь. Богом поклялся заплатить ему. А он, Лидуся, посмеивается: «Ничего, и так отслужишь». А в чём эта служба заключается — молчит. И вот спускаюсь я по длиннючему спуску к Дону, гоп-компании обхожу. Иду, а сам того не ведаю, что впереди...

Дядька Михаил привстал, постелил на чурку обрезок овчины. И, убедившись, что хуторянка слушает внимательно, плюхнулся на место, уперев руки в колени.

— Иду и не ведаю! А про себя ишо думаю, вот какой добрый человек энтот матрос, что приютил меня. Иначе бы где ночевал? Да, подхожу. И сразу не признал своего благодетеля. В драповом пальте, при шляпе, а ботинки аж зеркальные. Стоит перед пароходиком и трубочку сосёт. «Пришёл час, — говорит, — отслужить за мою доброту». — «Завсегда согласный! Что надо исделать?» Манит за собой. Спускаемся в трюм. Стоят два больших с застёжками чемодана. «Помоги донести, — кивает. — У меня обе руки прострелены. А тебе сподручно. Хоть и не высок, а плечист». — «И не такие тяжести таскал, не сумлевайтесь!» А как взял те чемоданищи, так глаза на лоб полезли! Господи боже мой, не иначе чугуна наклали! А виду не подаю, молодой ишо, дурной. На набережной ждёт нас извозчик. Морда блином, борода с лопату! Абы-абы вскинул я ношу на повозку, дал команду благодетель с ним садиться. «Ты зараз нищий и безработный, — намекает эта благородия в пальте. — А я тебе и денег дам, и на уловистое место пристрою». Привозит нас бородач в армянский квартал. И прямиком к увеселительному заведенью, то есть ресторанту. Я в них отродясь не бывал, и всем известно, чем там займаются. «Неси, — приказывает благородия. — Отдай чемоданы хозяину, Араму. И здесь ожидай, покеда приеду». Встречает меня армянин-хозяин. Вижу, человек пронырливый. Стал благодарить, оглянул меня и велел прислужнику кафтан принесть. В него обрядил и в тот самый ресторант за столик пригласил.

— Мне надо идти, Кузьмич, — вздохнула Лидия.

— Не учи учёного, поешь яйца печёного! И так закорачиваю, слухай себе на пользу... Является матросик, а на самом деле белогвардейский полковник. «Выпьем? — предлагает. — Уверенность в тебе имею. И не стану таиться. Воевал я за Деникина. А зараз ЧК всех потрошит и к стенке ставит. Хочу уехать в Грузию, оттеда к туркам. В чемоданах то, что насобирал за войну. Побрякушки да золото. На меня может пасть подозрение, когда буду в поезд сидать. А тебя в армянина запишем. Ты должен со мной в одном вагоне до Владикавказа доехать, а там заплачу — и дуй обратно, будешь у Арама половым. Соглашайся. Иначе, дружок, придётся чикнуть». — «За что?» — спрашиваю. «А чтоб не сболтнул. Либо с нами, либо с Богом...»

— Влип, значит? — подхватила Лидия, торопя оживлённого рассказчика. — Что же спасло?

— Попал, стал-быть, в волчью стаю! Лай не лай, а хвостом виляй. «Господин хороший, я не супротив», — соглашаюсь, а сам кумекаю, как удрать. Тут подносит нам цельное блюдо кушаний и вина раскрасавица служанка, фициантка по-благородному. Я хоть и предан своей Варваре, а глаз оторвать не могу. Что личико, что носик, что глазочки чёрные, что талия тонкая, что ножки в шароварчиках красных — загляденье, а не девка! Выпили. И сразу меня ошибарило, понял, что зелья подбавили. Язык заплетается, голова не держится...

Слушая, Лидия поднялась, повесила брезентовый чехол на плечо, повыше поддёрнув лямку. Уже смеркалось. Свежело. Сильней запахло цветущим чабрецом.

— Утром очухался, продрал глаза: иде я? Вся комната в коврах и ни души. Тут приносит мне плова эта самая