— Подумай.

Посапывая пустой трубкой, сделанной на досуге и подаренной пожилым рукоумельцем, бывшим плотником, командир отмерил по тесной землянке три шага вперед, три назад, сел снова, признал:

— Правду говоришь — жалко ребят. И гибнут, и увечатся. Сеньке Пашенникову как бы ногу не пришлось отнимать, еще один деревяшкой будет стукать. Думаешь, не понимаю, душа не болит? Болит. Да ведь вот война жалости не знает — ни к Сеньке, ни к тебе, ни ко мне. Без разведки же мы тут слепцами станем, попусту голодать и мерзнуть будем. Пока каратели не перестреляют, как кур в курятнике. Не так разве?

— Так, — согласился Косой Фаюкин. — С тем и пришел.

— С чем?

— Меня пошли.

— Тебя? В разведку?

— Меня. Давно об этом думаю.

— А посильно будет? Пятый десяток располовинил, кости, небось, на ходу поскрипывают. Мне годов поменьше, а и то на ходу тяжел, земля ногу придерживает. Да и справишься ли? Грамоты не ахти как густо набрал?

— Сколько дали, столько взял… А дело справлю, я на все памятливый. И своими ногами, когда из колхоза за дурными хлебами бегал, дороги эти промолотил, пятками помню. Твои молодые командиры ясным днем глаз от компаса не отдирают, мне хоть голову в мешок сунь, куда надо дойду и назад возвернусь. С мужиками, с бабами балачки заводить умею — свойский я им, косина глазная от природы — прикрывает… Ну, обскажи, что надо, втолкуй — из меня не выронится.

— На страшное дело идешь. Это понимаешь?

— Другие тоже идут.

— Что ж, посоветуемся. Работы не слишком много на тебя навалено? Охудал вон как.

— Ничего, сдюжу. Охудал от злости, по селам гитлерюки над народом изгаляются — кровь стынет. В церквах раньше про сатану говорили, тут хуже, только скопом в смоле не кипятят.

Командир был наслышан о жизни Косого Фаюкина, знал, что в колхозе держался задиристо, с людьми неуживчив, цапался, хотел спросить — передумал, переменился? Решил — не стоит, теперь, при общем бедствии, которого в полноте и разумом не обнять, многие менялись — в той же коже, а все несхоже. И в хорошую, и в дурную сторону — тихоня какой, воробья в жизни не обидевший, шел, слов не тратя, на смертное дело и управлялся, а иной петух и горлодер, верховодивший на сельских улицах, хвост поджимал. Кто-то обронил при схожем разговоре: «При пожаре дом настежь, перед смертью душа наружу». Видно, так оно и есть. Поэтому сказал Косому Фаюкину:

— Утешать нечем, дело тяжкое. Но и просветы видать — про сражение под Москвой слыхал уже? На сто верст немцы катились, разве что подштанники не теряли… Да это разговор долгий. А сейчас иди, скажу, чтобы дня на три от водовозки и дров освободили, дух переведи…

Так перешел Косой Фаюкин в группу разведчиков. Сказал бы кто раньше, что так получится, хмыкнул бы, постучал пальцем по виску — мол, в голове клепки рассыпались, ветер свистит. А вот случилось, и спроси, каким образом до того додумался, не знал бы, что ответить. Только и маячила в памяти слышанная где-то поговорка — «на пиру пляши, в поле паши». Значит, делай то, что ко времени. Лежа под серым байковым одеялом, поверх которого натягивался еще полушубок, слушая незлобивое, ровное гудение лесной вьюги, пытался представить дороги, по которым пойдет, людей, которых увидит, и — не мог. В глазах все вставало желтеющее, чуть словно бы дымное поле ржи, уходящее на холм к закату, какой-то особенно звучный бой перепелов после дождя, мокрые девчонки, с хаханьками и взвизгами бегущие с припаромка к селу, старик Кубаньков, костлявый, длиннорукий, подставлявший на завалинке солнцу высохшее лицо с желтоватым волосом, бубнивший — «У людей жизнь на довольство пошла, а моя к погосту приклоняется». Или тихое в росистом утре село, трубы с прямыми дымами, дальнее постукивание трактора и дразнящий запах яичницы на сале. А ничего этого там, куда он собирался идти, уже не было — были гитлеровцы, полицаи, слепые, без единого огонька, села в зимней мгле. Ну, что же, придется привыкать. Михайла Кузовков, узнав, куда он собирается, вздернул брови, покачал головой:

— В герои подаешься? А на пилке пыхтел, в пояснице переламывался.

— Там не поясницей работать надо — головой.

— Поймают, заголят — и пояснице достанется.

Помолчал, вздохнул:

— Шучу. С тобой привык, другого напарника дадут — еще неизвестно, что выйдет. Сапоги справные скинь, Матрене отдай, там с ногами оторвут. Резиновые рваные есть, подлатаю скорым манером, в суконных портянках способно будет…

И начались для Косого Фаюкина крученые дороги, по которым иди да головой крути — не споткнуться бы, не сунуть ногу в волчью яму. Исчезал он из лагеря незаметно, чаще всего среди дня, возвратившись, на расспросы в землянке похмыкивал:

— У тетки одной в гостях был.

— Самое время тебе по теткам ходить. Года посчитай.

— Кто умеет, тот и ходит. Другой й в молодых годах от девок одни кукиши видит.

— Поглядеть на тебя, не такой уж ты по женской части добытчик.

— От голодухи не помирал.

Действовал Косой Фаюкин расчетливо, с прикидкой, ходил большаками и битыми дорогами — меньше подозрений, открыто идет человек, не таится, совесть чиста. На подходах к деревне, присев на пригорке, жуя мерзлый хлеб, слушал, всматривался — не гудят ли машины, кайлают собаки, когда и сколько топят печки? Если немцы расквартированы, дров жгут много, хотя бы и яблони рубить на это; для себя топят скудно, на горбах лознячок таскать приходится, у баб спины посбиты до крови» Вжился в роль бобыля, у которого вся семья пропала, — таких мало ли война наплодила, — болезного, от всех дел отрешенного. Лишь бы как-нибудь прожить. В разговоре, какой бы и где ни выпал, еще ниже свешивал к правому плечу голову, пояснял — на тридцать шагов человека от скотины не отличает, родился таким. Когда пускали ночевать во вдовьи дома, где малые дети и старики, а хозяйка выбилась из сил, ходил и за лознячком, таскал воду в запас, доверху наливал кадки, делал что мог. Если кто-нибудь, доведенный до отчаяния, начинал жаловаться, что жить уже и вовсе невозможно, хоть своим ходом на погост, сочувствовал, но говорил осторожно:

— Не нашим умом завязано, не нашим развяжется.

— Погибает народ, на нет переводится.

— Народ — он как лес, один рубят, другой растет.

— Наших, говорят, на фронте всех побили.

— А воюют с кем? Вот никак тоже не пойму — всех побили, а война идет…

Про немцев, полицаев, про всякие дела сам не