В тот вечер, когда он пригласил меня, Дубровский был очень смущенный, и, когда я смотрел в аппарат, наводил на резкость, мне показалось, он даже смахнул слезу рукой, но старался не показать. Бетта была спокойной, собранной. Дубровский сказал, что он сделал представление Бетты к награде на «Красное Знамя» за участие в подполье при организации бригады.

Я сфотографировал их. Фотографировал при электрической лампе сильной, двухсотсвечовой, и, видно, волнение Дубровского было так сильно, что, несмотря на мою команду «снимаю», лицо его дрогнуло. И когда я проявил негатив, то четко получилось лицо Бетты, а лицо Дубровского было не в фокусе, он вздрогнул. Этот снимок, он сохранился, для меня тем и знаменателен, в нем читается вся драма, которая происходила перед фотоаппаратом, весь смысл расставания их и последнего момента, когда они были вместе. К Бетте я сохранил чувство уважения и восхищение ее мужеством.

* * *

Приближался день, когда можно будет делать паспорта. С Николаем у нас идут жаркие споры, как делать печать на паспорте — рисовать или резать на резине; но когда к нам в землянку приходят Анна и Антон, о документах мы не говорим. Я считаю, что круглую печать надо рисовать, а Николай хочет резать. Для наших разведчиков он вырезал «гесеген», но «гесеген» — это прямоугольный штамп, его легче вырезать и ставить надо многим, каждый раз не нарисуешь. Я взял у Фролова паспорт и пробовал рисовать печать, получалось абсолютно точно, в то время я обладал острым зрение и очень твердой рукой, мог перенести печать в совершенстве, со всеми ее искажениями.

Прибыли наконец образцы документов. По цепочке передали задание в Кенигсберг, и за огромный гонорар удалось достать не два, а четыре пустых бланка и несколько заполненных паспортов для образца. По другой ветке, через Лепель, купили наши разведчики у бургомистра фотобумагу и проявитель. Пленка оказалась в аппарате, который мне подарил Федор Фомич.

Анна и Антон теперь все время приходили в нашу землянку, и это нас так сроднило, что они стали совершенно близкими, родными людьми. Начинаю снимать их и делать фотографии, нужно угадать выдержку, ведь я не знаю чувствительности пленки. Сидит передо мной красивая Аня, а у меня перед ней чувство вины, ведь и она, и Антон верят в меня до отказа.

Наконец нам с Колей удается сделать абсолютно «немецкие» снимки, совсем как в фотоателье Кенигсберга, и я начинаю заполнять бланки, нужно писать по-немецки, помогает нам Фимка-пулеметчик. Фимка из Западной Белоруссии, немцы расстреляли всех его родных, и он с матерью пришел к нам, в партизаны. Знает он немецкий язык и в делах с документами незаменим. Печать я рисую, затем ставлю скрупулезно точку за точкой, каждую щербинку. Штампы и подписи всех проверок тоже переношу от руки. Сверяем все в лупу вместе с Митей Фроловым и относим к Дубровскому и Лобанку. Опять все проверяют с лупой и решают, что точно.

Подошел день, и мы распрощались. Аня поцеловала меня, Антон тоже крепко обнял и поцеловал. Все смеялись, отпускали шуточки. Но ушли они, и у меня тревога, мысленно я иду за ними, и мне начинает казаться, что я оставил прокол от циркуля в круглой печати. Это все больше беспокоит. Говорю Николаю, он успокаивает: «Да нет же, ты на подкладке работал». Но я весь в тревоге…

В 1965 или 1966 году я поехал на этюды в Березинский заповедник и однажды разговорился с научной сотрудницей из Минска, упомянул о нашей бригаде, она сказала, что знает бригаду Дубова:

— Они нам готовили документы, когда мы шли в глубокий тыл к немцам.

И тут я узнал ее. Это была Аня. Она рассказала, что Антон тоже жив, они тогда оба вернулись, но вышли в расположение другой бригады; в то время уже началась блокада партизанского края, которая спутала расположение всех бригад.

Так я узнал, что мои документы прошли испытание, и с сердца своего снял тяжесть долгие годы продолжавшейся неизвестности, что я мог быть причиной их гибели. Значит, работа моя была четкой.

* * *

Подошла весна, мартовское, а затем апрельское солнце стало рыхлить снег, превращая его в пористый, искрящийся, а по ночам замерзающий хрупким льдом. Назначенный рейд в Литву наконец обрел реальность. Стоял в одно прекрасное солнечное утро строй бойцов, ладились телеги с пулеметами — отряд партизан из восьмидесяти человек уходил в глубокий рейд в Литву по тылам противника. На прощание я сфотографировал отряд, уходивший надолго из лагеря.

Подошли проститься Оля и Галя — наши секретари подпольных райкомов комсомола. На самом деле это Катя Заховаева и Аня Пашкевич. Решил их тоже сфотографировать. Но как поставить? Говорю им: «Здоровайтесь, девчата». Так получилась их фотография. Галя позднее, в сентябре, по заданию Лобанка ходила в Оршу, чтобы вызволить его семью: жену и двух маленьких девочек. Нашла она их в какой-то хибаре, голодных, обовшивевших, в любую минуту по доносу их могли взять и расстрелять как родных партизанского командира. И в таком состоянии, они были уже дистрофиками, Галя провела их восемьдесят километров по оккупированной территории до нашей зоны, откуда самолетом, к тому времени у нас уже был свой аэродром, семью Лобанка переправили в Москву.

Хотелось и мне уйти в рейд с отрядом, но ни Дубровский, ни Лобанок даже слушать моих просьб не желали. В апреле меня на операции Дубровский запретил брать, поставив условие:

— Покончаешь к Первому мая картины, возьму на крупную или дам «железку» взорвать.

Но это меня мало утешало, мне казалось тогда, что стрелять со всеми гораздо важнее, и я был обижен на Лобанка, возглавлявшего рейд, что он не отстоял меня перед Дубровским.

За зиму и весну в свободное от операций время мне удалось сделать шесть картин, уже были написаны «Портрет Дубровского и Лобанка», «В оккупированном городе», «Сожженная Слободка» и «Рейд на Чашники» — погрудный портрет Федора Фомича на фоне идущей бригады; и теперь я торопился закончить к 1 Мая «Разгром вражеского эшелона» и самую большую и важную свою работу — «Выход бригады Дубова на операцию». Работал то в переполненной людьми землянке, то один, когда все уходили на операции, но такое редко выпадало, редко удавалось побыть возле картин одному.

Нам с Колей в помощь дали Ванечку, он немного рисовал, но главное его занятие — делать столярную работу и помогать нам. Ванечка занят сейчас рамами для картин и подрамниками. Рамы он мастерит из сосновых досок, получается красиво. Ванечка — большой, крупный мужчина, рыхлый, с виноватой улыбкой, по-детски наивный и очень добрый. Делает все с охотой и добросовестно.

К концу апреля все шесть картин были одеты в широкие рамы, побеленные мелом, и выставлены в штабе бригады. А я начал волноваться перед своим первым в жизни вернисажем.

Идея организовать выставку, как бы партизанскую картинную галерею, возникла еще зимой, когда в строящемся наземном срубе штаба были специально прорублены дополнительные окна, чтобы достаточно света было для картин. И сейчас, когда бригада готовилась к первомайскому митингу, решили сделать ее торжественное открытие. Мы как бы бросали вызов врагу: мы можем все и наша жизнь не зависит от страха и смерти, мы утверждаем ее на завтра и навсегда. Дубовцы гордились своими картинами, как гордились своей электростанцией и своими оружейниками, своей телефонной связью. Потому и повесили картины в штабе, рядом со знаменем бригады, возле которого всегда находился часовой со станковым пулеметом.