с Джоном болтали, ожидая ее, она внезапно вышла из спальни в цветных мини-шортах и блузке с тремя расстегнутыми верхними пуговицами.

Джон взорвался. «Ты похожа на шалаву, на чертову шлюху!» — ярился он, метая молнии в совершенно безобидной ситуации. А потом, поскольку у меня был друг, живший в том же здании и знавший особенности этого места, он обратился ко мне за поддержкой: «Скажи ей, Рэй!»

Ей не нужно было говорить. Она не произнесла ни слова, даже не изменила выражения лица — и ушла в спальню, чтобы вернуться через несколько минут в скромной длинной юбке.

В тот день они не нашли нового дома в «Дакоте» и вскоре переехали в Вест-Виллидж, где сняли почти голые апартаменты на Банк-стрит у участника группы The Lovin’ Spoonful. Но взрывная сторона их отношений раскрыла себя. Джон отнюдь не распрощался со своей вспыльчивостью, которая причиняла такую боль Синтии. Но Йоко знала, как с этим справиться, — пусть и не всегда разбиралась в дресс-коде.

Поразительно: хотя «Imagine» была самым большим сольным хитом в его карьере, Джон был настолько увлечен своей новой жизнью в Нью-Йорке, что и не знал, что его песню даже не выпустили в Великобритании как сингл. Десять лет назад попадание в чарты было его величайшим желанием. Теперь Британия была для него историей.

Чего он действительно хотел — так это написать рождественский хит с мирным посылом, поэтому, небрежно заимствовав мелодию песни XVIII века «Stewball», он сочинил «Happy Xmas (War Is Over)», которую записал с Йоко и детьми из Гарлемского общинного хора. Эта песня не вошла в число его лучших творений и не стала хитом в США, как он надеялся, но уже более четырех десятилетий она — обязательное декабрьское музыкальное сопровождение в супермаркетах и торговых центрах. Впрочем, она обозначила для него поворотный момент. За исключением «Imagine», которая наконец выйдет в Великобритании как сингл в 1975 году — через четыре года после записи, — «Happy Xmas (War Is Over)», написанная в 1971 году, станет его последним прижизненным хитом в родной стране. Дело не только в том, что он потерял интерес к Великобритании, — но и британские фанаты начали терять интерес к нему. В качестве автора популярных песен, он, как сказала бы Синтия, «терял свой шарм».

Почему? Менялись вкусы? Или он просто уже и не помышлял о рутинной работе, ибо в Нью-Йорке все меньше времени проводил с музыкантами и все больше в компании прочих людей? В битловские времена, и даже после них, его подталкивали старые друзья — музыканты, которым он доверял, которые не боялись сказать ему, что думают, и которые самим своим присутствием в студии выступали редакторами его творений, как в полном смысле слова делал Пол. Много лет он обращался к Ринго после каждого вокального дубля или после того, как прослушивал новую песню, желая узнать мнение ударника. Он всегда настаивал на том, что Йоко была блестящим музыкальным партнером. «Зачем мне работать с Маккартни, когда у меня есть Йоко?» — говорил он мне. Но, какими бы ни были ее таланты в других областях, Йоко не могла заполнить пустоту в творческой жизни Джона, которая открылась, когда он растерзал группу, им же и созданную.

И этого не мог сделать никто из его новых американских друзей. Их было несколько: от Дэвида Пила, уличного артиста из Нижнего Ист-Сайда — сумевшего уболтать Леннона на роль продюсера веселой пластинки под названием «The Pope Smokes Dope»[151], — до авангардного кинорежиссера Йонаса Мекаса. А на другом конце социальной лестницы был Дик Каветт, в будущем — ценный союзник.

С того дня, как Джон и Йоко сделали Нью-Йорк своей базой, самыми шумными из всех их новых приятелей были Эбби Хоффман и Джерри Рубин, парочка временами забавных контркультурщиков и радикально настроенных хиппи, которые прославились на всю страну во время антивоенной демонстрации на Демократическом национальном съезде в Чикаго в 1968 году. Как и прежде Робин Блэкберн и Тарик Али, те видели в Джоне полезное орудие для сплочения людей в их программе, направленной против истеблишмента. И, как уже выяснили другие, Джоном можно было легко управлять через лесть.

Ему всегда нравилось вспоминать, как он учился в художественном колледже в Ливерпуле, но на том этапе жизни студенческая политика и политические протесты в значительной степени прошли мимо него, ибо его полностью занимала музыка. Теперь, когда Хоффману и Рубину удавалось достучаться до его «внутреннего бунтаря» на семнадцатом этаже отеля St. Regis или когда он играл в богему в Гринвич-Виллидж, он стал участвовать в уличных протестах, хотя в Лондоне и подумать не мог, что способен на такое.

Все это было просто «щеголянье радикализмом», но вскоре они с Йоко, надев черные береты, уже митинговали во имя свободы, а он сочинил и исполнил песню о парне по имени Джон Синклер, заключенном в тюрьму на три года за хранение марихуаны. «It ain’t fair, John Sinclair…»[152] — пел бывший битл. Да, это было несправедливо. Синклера освободили через три дня.

Темой для его следующей песни, которую он спел на телешоу Дэвида Фроста, стали беспорядки в тюрьме Аттика возле Буффало, штат Нью-Йорк, в результате которых погибло двадцать девять заключенных и десять охранников. В те дни он был любимым проповедником в Нью-Йорке — и наслаждался этим. И когда к нему обратился Комитет помощи Северной Ирландии, более известный как NORAID, — собиравший, как он верил, деньги для вдов и сирот республиканцев, вовлеченных в военный конфликт… сработал его вечный инстинкт, и он дал им денег.

Это была ошибка. Шел 1972 год, и в деле, касавшемся Северной Ирландии, он вступал на кровавую и зыбкую почву. Взрывы, вызванные враждой общин, убийства, репрессии, грызня республиканцев и юнионистских групп, одинаково жаждавших крови, — все это было сложно и с каждым днем все более жестоко. По данным BBC, в одном только том году террористы устроили 1382 взрыва, в которых погибло 470 мирных граждан и почти 5000 получили ранения.

Джон, все еще гордо носивший свои пацифистские цвета, заявил: его уверили в том, что деньги, которые он дал NORAID, не пойдут Ирландской республиканской партии на покупку оружия и взрывчатки. Может, и не пошли. Но как он мог быть в этом уверен? Никак. Когда эта история получила огласку, британская пресса проехалась по нему катком.

Это был еще один пример наивности Джона, его чрезмерной доверчивости и того, что его поступки диктовались сердцем, а не разумом. Ирландия в коллективной памяти ливерпульцев