обязательно брился. Ему, промысловику-охотнику, пропадающему годами в тайге, давно было бы впору отрастить метлу-бороду, но этот предмет мужицкой гордости его не прельщал. Хотя он однажды и пробовал: месяца два обросшим ходил. Щетина на лице выспевала густая, колючая (он говорил — жирная). Савушкин ощупывал, оглаживал щеки и подбородок, но в зеркало остерегался смотреть. А когда уже мочи не стало сдерживать любопытство, подступил чуть ли не крадучись к «отражательному стеклу». И замер, на себя глядя: лоб болотной чистиной блестит, нос сучком, а единственный зрячий глаз таращится, как сыч из чащи. Хрисанф Мефодьевич скорее схватился за мыло и бритву, смахнул буйную волосню и гладким сделался, похожим на только что срезанный груздь. Сам себе показался он моложавым, пригожим. Качает головой да приговаривает:

— Так-то лучше будет. Теперь, не гадая, можно узнать по лицу, сколько лет молодцу! А то, поглядеть, буреломный какой-то, оброс, как Барбос… Нет, что ни толкуй, а бородой действительно в люди не выйдешь. Кривой — это уж бог с ним: судьба покалечила. Но кривы дрова, да прямо горят…

Хрисанф Мефодьевич только что снял седую щетину, умылся, но к одеколону (Михаил предложил из своего туалета) не прикоснулся: в тайге всякий зверь к человечьему духу чуткий.

— Ты, Миша, тоже поскоблишься? — обратился он к сыну. — А то, может, на остатние эти деньки окержачишься?

— Я по тебе примерку беру, ни бороды, ни усов не хочу отпускать.

— Усы-то, однако, пошли бы тебе, — высказал предположение Хрисанф Мефодьевич. — Высокий, поджарый, гусаристый.

— На буровой все мазут да глина с цементом. Не до гусарства. Бываешь, как черт, размалеван… Нефтяники в белых перчатках на работе не ходят.

— Охотники тоже, Миша, — Хрисанф Мефодьевич положил на плечо сына руку. — Как тебе показалась седьмица минувшая?

— Тяжелый твой хлеб! Я-то вразвалку ходил, а ты возвращался выжатый. И думалось мне, что охотник на опыте и азарте замешан, из особого теста он. Другого заставь насильно — толку не будет. Схватит шапку в охапку и сбежит, где потеплее да посветлее. Я с тобой в жизнь не сравнялся бы! Ты за эту неделю меха добыл, а я — двух глухарей и тетерку. Вышел — сидят. Пострелял — они в снег упали. Куда как просто все вышло! И еще я в себе заметил, что сердце от жалости верещит.

— Это пустая слабость, охотнику вовсе ненужная. Жалеть по-иному надо, сынок. И не жалеть, а беречь. Кто занимается промыслом, жизнь свою строит на этом, тому знаешь что заповедано? Не бери ружья в руки, когда срок не пришел! Не трави, не жги, не губи напрасно! Огня, огня в лесу не пускай! Когда оно с разумом да без жадности, то чего ж не охотиться? Испокон веку охота за человеком водилась.

— Умом понимаю, душой — не могу. Нет, не охотник я! Вот рыбу ловить — моя слабинка. И не сетью, не неводом — на удочку! Мордуши из-подо льда поднять — тоже большой интерес, если в них щуки, язи поналезут.

— Выходит, охота тебе наскучила, и мы на вторую неделю не остаемся? — спросил Хрисанф Мефодьевич погрустневшим голосом.

— Да я с радостью поживу в зимовье! По полям поброжу на лыжах. Запоры проверю. А ты промышляй. Раз фарт идет в руки, зачем упускать? Тебе за пушнину в промхозе отчитываться… Лес на прируб навалить успеем. Распилим и вывезем. Отпуск мой только начался. Слетаю на буровую, подругу сюда привезу. Пускай посмотрит на «дикарей».

— Ой, привези, сынок, привези! Шибко желаю видеть сноху свою будущую! Говорил ты о ней сердечно, душа моя таяла.

Михаил не стал таиться перед отцом и однажды до полночи рассказывал ему о Даше.

Сейчас Михаил чистил картошку. Звонко трещали в печи дрова, выметывая в трубу снопы искр.

— Лампу бы засветить, темнеет, — предложил Михаил.

Хрисанф Мефодьевич зажег лампу, подышал в стекло, протер скомканной газетой, надел на горелку и, повременив, пока стекло нагреется, вывернул ярко фитиль.

— Керосинка зимой хорошо освещает избушку. А летом не то. Да летом, бывает, и лампы не надо, когда заря зарю плечом теснит.

Охотник обвел взглядом стены зимовья. На гвоздях и подвешенных на проволоке палочках сушились куртки, портянки, бахилы — обычная картина. Над лежанкой Хрисанфа Мефодьевича стояли на полке большущие, под потолок, пяла с натянутой на них шкурой рыси. Это была добыча позавчерашнего дня. Обезжиренная до блеска шкура матерой кошки вызывала в Хрисанфе Мефодьевиче сильные чувства. Давненько не попадала ему в капкан рысь, а тут угодила, оторвала потаск — увесистую баклушу — и с капканом ушла. Крупный зверь делал такие скачки, что удивил опытного охотника. И с капканом рысь уходила быстрее Пегого, а Соловый, неся на себе седока, и вовсе еле тащился по глубокому снегу. Далеко где-то Пегий раза четыре залаял и точно пропал. Охотник на лошади ехал по следам уже второй час… В густом пихтовнике рысь пыталась залезть на дерево, укрыться в сплетении темных ветвей, но капкан, ухвативший заднюю лапу, стягивал ее вниз. Неглубокий снег под пихтой был вытоптан и окраплен кровью. Дикая кошка только разбередила рану, пытаясь снять железо зубами.

Пегий настиг рысь верст через восемь, по прикидке Хрисанфа Мефодьевича. Преследование вымотало силы у всех: конь был в мыле, язык у собаки вываливался из пасти, охотник, шедший пешком последние километры по буреломнику, выдохся и хватал снег горстями. Рысь заползла на пригнутую пихту, прижалась к стволу и смотрела зелеными, загнанными глазами. Савушкин поднял ружье, грохнул выстрел, и пятнистая кошка, дернувшись, начала медленно падать…

Сняв пяла с полки, Хрисанф Мефодьевич приставил рысью шкуру к ноге и весь приструнился.

— Смотри, Михаил, ее голова касается моего подбородка! Длинные же у нее задние ноги.

Он водворил рысью шкуру на прежнее место досушиваться, присел на топчан и продолжал размышлять, теперь уже вслух:

— И раньше мне попадались рыси, но эта — самая крупная. Тех тоже подолгу гонял, бывало, неспроста в руки шли. А давали за рысий мех в прошлые годы гроши. Зато нынче такая шкура за двести рублей пойдет. На Западе росомаха да