пожрать до упора любит. Мы — стряпухи, финтифлюшками от них не отбояримся. Ох, любят поесть, ох, любят! Аж ремни трещат. Самолично слышала, как у одного подпруга лопнула!

Даша помалкивала. Опять ее напарница завела разговор, начала выкипать словами, как суп из котла. Котел, когда из него на плиту навар выплескивается, можно утихомирить — отчерпать лишнее, или черпак в нем утопить. А тут…

— Я своему мужику говорю: «Тебе в новогоднюю ночь по графику выпадает дежурство, так ты смотри у меня, не напейся, идол!» А он мне: «Разве солярки мастер подаст!» Ишь, змей, как вывернулся! Так я ему и поверила! Крепко взялись у нас с пьянством бороться, хорошее дело! Но свинья лужу найдет… Вон на одной буровой бригада вылакала какой-то отравы из иностранной бочки, думали, что это спирт питьевой. Ну и… сразу двенадцать человек окочурились. Горе-то семьям какое. У многих и жены, и дети были.

— Да, было такое несчастье. Выпили какую-то отраву, которая на буровой применяется. Беда, когда люди не думают, что творят.

— Вот о том же и я толкую.

— А на своего мужа вы зря, тетя Алевтина, — продолжала Даша. — Ваш муж бросил пить. Он хороший электрик. Я своими ушами слыхала, как его Калинченко хвалил. Разве не так, тетя Алевтина?

— Да навроде и правда. А костерю его, жучу я для острастки. Много он кровушки мне попортил! Ведь ни в какую лечиться не ехал от проклятого алкоголизму! Да прижали ухватом к стене, надели горшок-то на бестолковую голову… Ничего, выправился. Уж год, как блюдет себя. Вот боюсь, в Новогодье не срезался бы…

— Да к нам сюда не привозят спиртное. Вахтовики в городе досмотр в аэропорту проходят, с бутылками их сюда не пускают. Чего вы боитесь?

— Они, антихристы, из глубины земли выроют!

Алевтина Щекина была сухореброй, невысокого роста, с беспокойными, настороженными глазами, с морщинистой смуглой кожей на узком, дряблом лице. Когда она поступала на должность второго повара, Даша подумала, что Щекина, должно быть, больна, но орсовский начальник Андрей Петрович Блохин ее успокоил:

— Болтлива, но во всем остальном здорова. Медицина обследовала. Так что пускай вахтуется. Ты просила подмоги — я отыскал.

Алевтина носила очки, которые у нее постоянно сползали с хрящеватого носа, угрожая упасть в квашню или в котел со щами, но ни разу еще не падали, потому что она ловко их успевала подхватывать изгибом кисти, сопровождая этот отработанный жест визгливым выкриком. Алевтина себя показала довольно сносным поваром. Добросердечная, кроткая Даша с ней вполне уживалась.

Но словесные извержения Щекиной Даше приходилось невольно терпеть, она старалась отгораживаться от них молчанием. Позже у Алевтины открылся еще один недостаток: тетка любила соваться в чужую душу. Когда Даша ушла от Харина, Щекина чуть ли не сводницей вызвалась быть. В мягких выражениях Даша остановила ее, Алевтина на время умолкла, однако не успокоилась.

— Удумала, Даха-милаха, — напустилась она как-то опять на Дашу, словно на дочь свою. — Тихая, тихая, а вон какого бугая от себя оттолкнула!

— Тетя Алевтина, я вам не позволю…

— Сперва я скажу, а там считай, как хошь! Понимаешь ли ты, что баба без мужика — хуже вдовы? Одной жить прохладно, да спать неповадно! Гляжу на тебя: то ты весела, то сама не в себе. Вот выходит, что некстати печальна, не к добру весела. Я мать, понимаю, а у тебя еще деток не завелось.

Алевтина умолкнет, отдышится и опять ухватится за слова, ловко их нижет, как бусы на ниточку. Терпеливость Даши, ее застенчивое молчание понимается Алевтиной превратно и только подхлестывает горластую, говорливую бабу.

— Я троих родила, — продолжает она. — Два сына, погодки, давно армию отслужили, вернулись со службы, пошли, значит, в скотники, женились и, слава богу, живут в достатке и радости. А дочь Клавка, она младшая, чистая выдра, скажу я тебе! Пока в Парамоновке на швею в промкомбинате училась, с вербованным спуталась, с азиатом каким-то. Он с ней поигрался, цветочек сорвал и бросил. Родился у Клавки от азиата мальчонок. Я сказала: «Попервости подмогну, а там, цаца, как знаешь». Сначала держалась Клавка, ни с кем ничего, а потом, узнаю, стала сызнова подолом вертеть, потаскушничать. С одним у нее ромашки-лютики, с другим… Срам, от мира стыдобушка… Взмолилась я раз, слезьми залилась, прошу: «Не позорь, выйди по-путному замуж! Молодая, ядреная — жить да работать». И что ты думаешь? Унялась… Посватал ее баянист, как раз прислали его в наш совхозный клуб хороводить. Вышла за баяниста Клавка, пожила малость и нос отвернула, не понравился чем-то ей муж. Баянист посмотрел на нее и сыграл вышибальный марш… Вот и Клавка моя! С лица яичко, а внутри болтун. Прошлым летом хоронить ее собрались…

— Постойте, тетя Алевтина! — Даша прислушалась. — Вертолет на буровой садится, это Блохин прилетел. Он обещал к празднику фрукты вахтовикам.

— Ежели привезли, то нас не минуют, — равнодушно ответила Алевтина и продолжала прерванное. — Прошлым летом бежит к нам соседка и в голос: «Беда! Клавка в озере утонула!» У нас на краю села озеро — голубое, широкое… Ну, шли мимо люди и видят: лежат на зеленой травке, у самой воды, Клавкины туфли, косынка и платье. А самой ее нет нигде. Переполох-то и подняли. В сельсовет заявили, в совхоз, участковому. Послали на озеро мужиков с «кошкой» и неводом, те сели в лодки, крючком по дну царапают, невод полощут. С обеда до вечера булькались, и напрасно: не достали утопленницу… К ночи народ разошелся, я плачу. Участковый милиционер меня успокаивает, собирается назавтра водолазов откуда-то вызвать. Ушла я домой сама не своя, внучонка баюкаю, слезу утираю…

— Ох, — тяжело вздыхает сердобольная Даша. — Боль-то какая матери…

— Ночью, в самую темень, дождь ударил, ветер в окно хлобыщет. — Алевтина сложила молитвенно руки, прижала к груди, глаза исподлобья на потолок смотрят. — Я перед утром только заснула, слышу — в дверь тарабанят. Мужика дома не было, вышла в сени, спрашиваю, кого спозарань принесло?.. Матушки — Клавка явилась! В одном купальнике, босиком, волосы мокрые да растрепанные. Узнаю от нее… Ну, купалась на озере днем, а какой-то шофер городской, зеленку на силос