— Какой-нибудь леди, — фыркнул Михаил. — А то, может, дома осядет, в своем отечестве…

Сын, разговаривая с отцом, ощипывал глухаря. Отрезал хвост, расправил его.

— Смотри — веер!

— Чего-то ты мелешь, Миша, — Хрисанф Мефодьевич поглядел на сына искоса, тот рассмеялся. — Тяжелый петух! Заварю его с луком, картошкой и лавровым листом. Пойдет? Поедет. — Отец хохотнул как-то странно, со всхлипом. — А может, рысятину сварим?

— Кошку-то? — Михаил поперхнулся слюной, вскочил с чурбака, на котором сидел.

— А чего! Другие сказывали, что мясо рыси нежнее курятины.

— Брось ты, батя! — взмолился сын.

А того будто бес под ребро.

— От ондатры, небось, не стал бы отказываться.

— Ее даже собаки есть не хотят!

— Верно. Собаки дуры. Мяско-то что надо… А насчет бобра был бы не супротив?

— Перестань.

— Опять ты не прав. Бобра, если знать хочешь, истребили в Европе не только из-за ценного меха. Струя бобровая — раз. Второе — вкуснейшее мясо. Дворяне едали.

— И устриц, и лягушатнику с удовольствием. А бедного деда Щукаря за ненароком сваренную лягушку чуть на дыбу не вздернули!

— Читал, читал, — засмеялся Хрисанф Мефодьевич. — У брата Шурки спроси про бобра, если еще придется увидеться…

Распахнув двери, чтобы чад выносило, Михаил начал палить глухаря над огнем печи. Пощелкивали, обугливаясь, перья, пузырилась, поджариваясь, пупырчатая птичья кожа.

— Хватит, наверно, а то осмолю, — сказал Михаил.

— Пока горячий, тащи его в снег! Поваляй, ножом поскобли. Очистится — мыть не надо. Потом выпотроши и клади целиком в кастрюлю. Вон в ту, ведерную. — Отец опять хохотнул, шмыгнул носом. — Не пожелал жирной, белой рысятинки — ешь теперь черную, постную глухарятинку!

Глухарятина, закипев в закопченной, когда-то зеленой кастрюле, напустила в зимовье горьковатого вкусного духу.

— Ишь, запашок-то… березовых почек, сосновых мутовок! — отозвался Хрисанф Мефодьевич.

— Ага. Я вышел на просеку — солнце как раз поднялось. Вижу: сидит он черной копной на сосне, красным огнем до блеска его осыпает. Вытянул шею, вертит головой… Я замер… Минуту сидел глухарь настороженно, потом давай снова клевать… Ружье у меня как-то само к плечу поднялось и выстрелило… Не дал покормиться птице.

— Не жалкуй! Скажи лучше, как нефтяников кормят теперь?

— Разнообразно. Кормят мясом, картошкой, горохом, тушенкой, компотом. Кисели варят клюквенные… по моему заказу.

— Кисель зубов не портит. В самом деле, добрый повар у вас?

— Не в обиде, отец, не в обиде!

Михаил тут же представил себе Дашу в поварском накрахмаленном колпаке, ее помощницу Алевтину, суетную, болтливую бабу… От жара плиты щеки у Даши красные, русые волосы над ушами слегка выбиваются из-под белизны колпака, ласковый взгляд и улыбка — для всех, а когда он приходит, Даша от нежности просто сияет вся, не может сдержаться, чтобы не показать ему, как он ей мил. Сейчас он подумал: «Как там она? Что делает Харин? Отступился бы уж от нее поскорей. Ну раз не любит она его, презирает, так чего губы кусать? Не мужик, что ли?»

— Хорошо, что снабжение наладилось, — говорил отец. — А то в прежние годы ваши снабженцы все больше на мою добытую лосятину полагались, покупали ее через кооперацию. В лицензиях им не отказывали. Они мне лицензии отдадут, а я добываю. Помогал…

— У нас свой орс, а начальник — Блохин, Андрей Петрович. Не слыхал о таком? Разворотливый, но и тяжко ему. К нам сюда завозить харчишки далеко, неудобно… У Блохина с нашим Игнахой приятельские отношения.

Ах как помрачнел при этих словах Хрисанф Мефодьевич! И закашлялся вдруг, и нос стал высмаркивать в скомканный серый платок. Вспомнилась снова стычка вот здесь, в зимовье, при падении разбитый нос… Сам виноват, а вина из души наружу никак не идет. Шепчет чей-то далекий, как из преисподней, голос: «Не винись… не винись…» Захватило упрямство, заколодило, заклинило сердце… И заворчал:

— Что Игнаха! Он знакомства себе по выгоде ищет! Раз Блохин ваш при орсе, то Игнаха, значит, при Блохине…

— Зря ты, отец, на Игнаху дуешься. Он — хозяин, мужик. И в семье у них лад. Разве плохо?

Кипело в кастрюле варево, трещали дрова, свет от лампы из-за темноты на дворе стал еще ярче. Хрисанф Мефодьевич молча лежал на постели, а Михаил, пристроившись ближе к светильнику, взялся за книгу, которую принес с собой. Отец спросил, видать, надоело молчать:

— И про что там написано?

— Про тюменскую нефть и газ. Мне наш участковый геолог Андрей Михайлович подарил. Ты, говорит, любопытный, так возьми и читай.

— Интересно… А наша, нарымская нефть? Есть о ней книги?

— Пока не встречал, кроме отдельных рассказов.

— Коль про Тюменщину есть, надо чтобы и про Нарым было, — убежденно высказался Хрисанф Мефодьевич. — Справедливость во всем должна быть. Мы тут тоже не лыком шиты и свои дела делаем. Новые залежи почти каждый год числом прибывают.

— Патриот ты, отец. Хорош! — похвалил Михаил и вздохнул от прилива сильного чувства. — В родном краю на болоте и лягушки соловьями поют. — Он прикрыл книгу, заложив в нее палец. — Знаешь, отец, с моими профессиями работы искать не надо, сама найдет. Но я ведь хочу еще на бурильщика выучиться. Тогда уж по-настоящему стану нефтяником.

— А сейчас… вроде сбоку припеку, что ли?

— Да нет. Но понимаешь… Теперь буровые на электрическом приводе, а дизели на тот случай, если выбьет где-нибудь ток. Вот и дежуришь, ждешь… неполадок на линии. А они, слава богу, редки. Что остается делать? Сидеть, покуривать? Мне не подходит ни то, ни другое. Иду к мастеру, прошу занять работой. Работу находят конечно. Когда на погрузку-разгрузку пошлют. Когда на сварку-резку. С автогеном люблю, у меня получается. Недавно в Центральном пускали котельную…

— Взяла ж тебя эта нефть в оборот! — не то с досадой, не то с