— Куда теперь отманивать? — Михаил помолчал, пошелестел страницами книги, приоткрыв ее, потом захлопнул, отложил и уселся на нарах удобнее, у самого изголовья. — Нефть в России, если ты хочешь знать, начали искать еще при царе Борисе Годунове. И называлась она тогда «каменное масло». По Енисею, Тоболу, в Забайкалье уже в те времена встречались обильные выходы нефти. Петр Великий указ издал о вывозе из Сибири в столицу «каменного масла». И для чего бы ты думал?

— Пятки барыням смазывать, чтобы не мерзли! — отшутился Хрисанф Мефодьевич.

— Почти угадал. «Каменное масло» везли в Петербург для аптек. Это о чем говорит? Мало добывали. До смешного мало!

— В Сибири когда-то и коровье молоко склянками выдавали аптекари больным детям, — сказал Савушкин-старший. — Зато теперь молоко в каждом доме. И нефть по трубам целыми реками гонят! Не оскудели бы насчет «масла-то каменного»! — Он показал пальцем на землю. — Поди, не бездонно ее, нефти-то.

— Конечно, отец, не бездонно. Почему и трубят во все трубы о бережливости… Сибирская нефть вообще-то предсказана академиком Губкиным, Трофимуком…

Хрисанф Мефодьевич хлопнул себя по колену, словно сор какой сбил.

— Ты речи льешь, как воду пьешь! Тебя слушаю — радуюсь. Но не пора ли нам глухарятину есть?

Ужинали, обгладывали глухариные косточки. Ломали спички, выковыривали жилистое, тугое мясо, настрявшее в зубах. Пили чай и, улегшись, продолжали неторопливые разговоры. До чего ж хорошо зимовье для таких бесед!

Утром отец с сыном распределились так: Хрисанф Мефодьевич уезжал на Соловом прямо на север, где у него стояли ловушки на соболей, а Михаил оставался в зимовье, чтобы попозже, когда развиднеется, сходить посмотреть мордуши вверх по Чузику.

— Читай тут, отдыхай. Надоест — прогуляйся, — напутствовал Хрисанф Мефодьевич, приторачивая к седлу все необходимое. Пегий выбежал на дорогу, сел там и поджидал хозяина. — Пес добрый, охотничий, — похвалил он собаку, как бы должное ей отдал. — Но сядет вот так в стороне и вроде как пригорюнится. Неужели все еще староверческий скит вспоминает? Вот дивно, ежели правда! Который уж год живет у меня… Шарко, бывало, все прыгал и ластился, когда я с ружьем на улицу выходил… Ладно, дружок-сынок…

Кругом было тихо, морозно, погоже и по-рассветному сиренево. Не все еще звезды стерло зарей. В той стороне, куда удалялся всадник с собакой и откуда доносился хруст снега, почти над головой висела и силилась не погаснуть Полярная звезда.

«Неугомонный старик, — с восторгом и нежностью подумал об отце Михаил. — Кряхтит, а все в тайгу лезет. Не хочет, чтобы годы его одолевали. Да ведь одолеют! Перед временем всякий отступится. Не упросишь, не умолишь».

Хрисанф Мефодьевич скрылся за кедром, что стоял — неохватный и густохвойный — по ту сторону Чузика, на крутой излуке, и впечатлял уже издали каждого, кто подъезжал к зимовью. Кедр рос один среди мелколесья, ничто не мешало ему там свободно жить, и Михаил вслух сказал:

— Равных тебе я не видел!

Отроком он на него взбирался, стряхивал шишки с макушки, но шишек было так много и так далеко сидели они на мощно раскинутых сучьях, что сбить их все не удавалось ни Михаилу, ни старшим братьям. Отец говорил:

— Оставьте, ребята. Что не отдал, то его. Птиц и зверей покормит…

Кедр с той поры нисколько не изменился, разве вот шуба пышней и наряднее стала. По прикидке Хрисанфа Мефодьевича, кедру было лет четыреста. И жить ему долго еще, не коснулась бы только чья-нибудь злая рука да не ударила б молния…

По березам расселись сороки, ждут ухода людей от избушки, чтобы дружно накинуться на остатки собачьей еды, на просыпанный конский корм.

В этот день Михаил долго валялся на жесткой лежанке: то почитает, то в сон уйдет. Такую лень на себя навел, что и не вспомнит, когда с ним похожее было. Потом топил печь, доедал подогретого глухаря, чай попивал вприхлебку с протертой калиной. У отца в зимовье всякой ягоды было припасено в разных видах: сушеная, толченая, прокрученная через мясорубку и просто пересыпанная сахаром. И Михаил наедался всего этого, как говорится, до благородной отрыжки.

Заполдень, утомленный бездельем, он отправился проверять мордуши. Лед пешнею долбил — поразмялся, рыбу вытряхивать начал — в азарт вошел. Все снасти проверил, какие стояли подо льдом у Хрисанфа Мефодьевича. И набралось у него язей, щук, чебаков и ершиков полмешка. Тащил — покряхтывал, горбил высокую спину. Радостно было и отчего-то тревожно…

Воздух уже загустел от потемок, когда Михаил возвращался к зимовью. Отец еще не появился, хотя в это время он приходил из тайги. Михаил засветил лампу, развел огонь в печи, начистил, нажарил сковороду рыбы, ждал отца, а его все не было. Оделся, вышел на дорогу, покричал, посвистел — прислушался… Тишина растворилась точно такая, какой была утром, но мороз заметно ослаб, небо спустилось беззвездное, мглистое. Погода шла к перемене: или повалит в безветрии снег крупными хлопьями, или метелить начнет…

Но к утру ничего не случилось в природе. На улице было тихо и мягко.

Хрисанф Мефодьевич не пришел и к обеду. Михаил больше не сомневался: с отцом что-то случилось.

Накануне новогоднего праздника Даша и Алевтина наклеивали на стены вахтовой столовой снежинки, навешивали гирлянды, фонарики. Не желая отстать от Даши, Алевтина Щекина, без году пенсионерка по северным меркам, тоже проворно взбиралась на табурет и прикручивала к гвоздям медные проводки с блестящими побрякушками. Наряженная елка уже стояла в углу, упираясь макушкой в потолок. Даше нравилось, как они убрали помещение, но Алевтина ворчала:

— Старались-то крепко, да красивее, чем за окошком, все едино не вышло! Взгляни-ка: кухта на деревьях, иней косматый, снег! А у нас, как в детском саду. В своем совхозе я с детьми шесть лет нянчилась. Так что мне не впервой бумажный снежок по панелькам пускать. Малышне-то, конечно, забавно! Душа у ребенка чистая, не заплеванная! Дитя каждой блесточке радуется. А этим бродягам-вахтовикам, думаешь, что надо? Им с нас щи-борщи да котлеты с подливкой! Вахтовик