Затем он обнаружил себя в Греции. Он посетил Марафонскую равнину и попытался вообразить себе поражение персов; Марсов холм – чтобы представить себе проповедь святого Павла древним афинянам, Фермопилы[223] и Саламин[224], пробежался мимоходом по фактам и традициям Второй греко-персидской войны[225]; все плоды его попыток были более или менее хаотичными. Найту мало-помалу надоели эти места, как и все остальные. Затем он пережил шок при землетрясении на Ионических островах[226] и отправился в Венецию. Здесь он плавал на гондолах туда и сюда по ее извилистой главной улице, Большому каналу, и слонялся без дела по узким улочкам и площадям ночами, когда ни единой ряби не возникало на поверхности лагун и никаких звуков не было слышно, кроме полночного боя башенных часов. После этого он неделями оставался в музеях, галереях и библиотеках Вены, Берлина и Парижа и оттуда возвратился домой.

Таким образом, время приводит нас к февральскому дню, который отделяют пятнадцать месяцев от дня прощания Эльфриды с ее возлюбленным на пожухлом скошенном поле, неподалеку от моря.

Двое мужчин, по виду явно не лондонцы, и с оттенком иностранного во внешнем облике, случайно столкнулись на одной из посыпанных гравием аллей, ведущих через Гайд-парк. Тот, кто был помоложе, который больше смотрел по сторонам, чем его собрат, увидел и заметил приближение старшего немного раньше, чем последний поднял глаза от земли, в которую он смотрел отсутствующим взглядом, что явно было его привычкой.

– Мистер Найт – это и впрямь он! – воскликнул молодой человек.

– Ах, Стефан Смит, – сказал Найт.

Можно было видеть, как вспыхнули одинаковые чувства и стали быстро расти в обоих, результатом которых стали выражения лиц менее открытые и радостные, чем чувства, кои первоначально выразили их черты. Это говорило о том, что следующие сказанные слова будут поверхностными, скрывающими стеснение с обоих сторон.

– Давно ли вы в Англии? – спросил Найт.

– Только два дня, – сказал Смит.

– Индия с тех самых пор?

– Почти с тех самых.

– В прошлом году вы стали сенсацией в Сент-Лансесе. Мне кажется, я видел что-то такое в газетах.

– Да, мне верится, что обо мне что-то и впрямь писали.

– Должен поздравить вас с вашими успехами.

– Благодарю, но в них нет ничего необыкновенного. Естественный карьерный рост, когда на него не было никаких возражений.

За этим последовала обычная нехватка в словах, что всегда дает о себе знать между условными друзьями, которые обнаружили, что их дружба пошла на убыль, и все-таки они еще не упали до уровня простых знакомых. Каждый из них бродил взглядом по парку туда-сюда. Найт, возможно, сузил свой кругозор и мысли в течение тех промежуточных месяцев обращения с ним Стефана в последнюю их встречу и мог поощрять то, что его прежний интерес к благополучию Стефана умер в нем, поскольку его место в сердце заняла другая привязанность. Стефан был явно полон чувств, порожденных верой в то, что Найт увел у него девушку, которую он так сильно любил.

Затем Стефан Смит задал вопрос, приняв определенную беспечную манеру и тон, чтобы по возможности скрыть тот факт, что тема была для него гораздо важнее, чем его друг мог когда-либо предположить:

– Вы женились?

– Я не женился.

Найт отвечал тоном неописуемой горечи, что была почти угрюмостью.

– И я никогда не женюсь, – произнес он с окончательной решимостью в голосе. – А вы?

– Нет, – сказал Стефан печально и спокойно, как человек, лежащий в больничной палате.

Будучи в полном неведении относительно того, знал Найт или нет о том, что он первым притязал на руку Эльфриды, он все-таки решил рискнуть и сказать еще несколько слов на тему, которая и поныне обладала для него мучительным очарованием.

– Тогда ваша помолвка с мисс Суонкорт закончилась ничем, – сказал он. – Вы помните, как я встретил вас с нею однажды?

Голос Стефана здесь немного дрогнул, вопреки его сильнейшему желанию ничем себя не выдать. Опыт работы в Индии еще не дал ему полного контроля над своими эмоциями.

– Она была разорвана, – быстро ответил Найт. – Помолвки часто так заканчиваются – к добру или к худу.

– Да, с ними такое бывает. И что же вы делали после этого?

– Делал? Ничего.

– Где же вы были?

– Я едва ли могу сказать. Главным образом странствовал по Европе; и это, возможно, вас заинтересует, поскольку я затеял серьезное исследование на тему искусства архитектуры Средних веков континента. Мои заметки о каждом монументе, что я обследовал, к вашим услугам. Для меня они бесполезны.

– Я с радостью с ними ознакомлюсь… Ох, столько путешествовать за тридевять земель!

– Не так уж далеко я забирался, – сказал Найт с мрачной беспечностью. – Полагаю, вы знаете, как овцы порой начинают страдать головокружениями – эхинококкоз мозга, так это называют, – когда болезнь уничтожает их мозг, и животное демонстрирует странную особенность: постоянно ходит и ходит по кругу. Я путешествовал точно таким же образом – по кругу снова и снова, словно спятивший баран.

Отчаяние, горечь и бессвязность стиля, в котором Найт говорил: он больше выражал свои эмоции, чем стремился передать какие-то свои идеи Стефану, – все это болезненно поразило молодого человека. Дни их прежней дружбы были в некотором роде погублены: Найт стал другим человеком. Он и сам сильно изменился, но не так и не настолько, как изменился Найт.

– Вчера я приехал домой, – продолжал Найт. – Не имея, насколько мне известно, и полдюжины идей, стоящих того, чтобы о них помнили.

– Вы превзошли[227] самого Гамлета в своей меланхолии, – сказал Стефан с откровенностью, которая была полна сожаления.

Найт не ответил.

– Знаете ли вы, – продолжал Стефан, – что я готов был почти поклясться, что вы женитесь к этому времени, судя по тому, что я видел?

Выражение лица Найта стало жестче.