Все-таки он был обманут не столько полной маскировкой Найта, сколько силой убеждения, что заключалась в факте, что Найт прежде никогда и ни в чем его не обманывал. Таким образом, это предположение, что его собеседник перестал любить Эльфриду, было громадным облегчением чаши весов, которая целиком перевешивала в сторону Найта.

– Допуская, что Эльфрида МОГЛА полюбить кого-нибудь после вас, – промолвил старший собеседник, по-прежнему скрывая чувства под лаком равнодушного скептицизма, – она ничуть не сделалась хуже от этого опыта.

– Хуже? Естественно, она ничуть не переменилась.

– Думали ли вы когда-нибудь о том, какой дикой и необдуманной выходкой это для нее было?

– Даю слово, что никогда и в мыслях не держал, – отвечал Стефан. – Это я убедил ее. Она не видела в этом никакого греха до тех пор, пока не решила вернуться, так же как и я; и в самом поступке не было ничего дурного, если не считать некоторую степень неосмотрительности.

– Ей сразу не пришло в голову, что это неправильно с ее стороны – не дойти до церкви?

– Вот именно. Я уж и сам начал думать тоже, что это неправильно.

– Такая детская выходка могла быть неправильно подана каким-нибудь злым сплетником, не правда ли?

– Вполне могла, но я никогда ни о чем подобном не слышал. У всякого, кто услышал бы все подробности этого дела, это не вызвало бы ничего, кроме улыбки. Если бы про это знал целый свет, Эльфрида по-прежнему оставалась бы единственной, кто думал бы, что ее действия грешны. Бедное дитя, она всегда думала об этом именно так и была напугана более чем достаточно.

– Стефан, вы ее все еще любите?

– Ну, она мне нравится; она всегда будет мне нравиться, вы же знаете, – отвечал он уклончиво и со всей хитростью, какую подсказывала ему любовь. – Но я не виделся с ней так долго, что от меня едва ли можно ожидать, что я люблю ее. А вы любите ее по-прежнему?

– Как я могу ответить, не покраснев от стыда? Какие же мы, мужчины, ненадежные существа, Стефан! Мужчины могут некоторое время любить сильнейшей любовью, но женщины любят дольше всех. Я прежде любил ее – по-своему, вы понимаете.

– Да, я понимаю. Ах, и я любил ее по-своему. Правду молвить, я очень сильно любил ее одно время, но путешествия ослабляют силу прежних привязанностей.

– Они ослабляют их… ослабляют, это правда.

Пожалуй, самым удивительным моментом этого разговора был тот факт, что, несмотря на то что каждый собеседник сперва питал подозрения к другому насчет сильной страсти, что пробудилась от нескольких незаметных поступков, оба не позволили себе заподозрить, что его друг мог сейчас говорить столь же лживо, сколь и он сам.

– Стефан, – подытожил Найт, – поскольку мы мирно теперь обсудили этот вопрос, мне думается, я должен вас покинуть. Вы не возражаете, что я так поспешно возвращаюсь к себе в номер?

– Вы же, разумеется, останетесь как-нибудь на обед? На ужин вы точно не придете?

– Вам придется и впрямь извинить меня на этот раз.

– Тогда давайте завтра позавтракаем вместе.

– У меня будет очень мало времени.

– Ранний завтрак, который ничему не помешает?

– Я приду, – ответил Найт с той крохой готовности, кою ему удалось соединить с огромной дозой нежелания. – Да, ранний завтрак, скажем, в восемь утра, раз уж мы живем под одной крышей.

– Любое время, какое вам будет угодно. Значит, в восемь.

И Найт оставил его. Быть в маске, скрывать все свои чувства, как он это делал на всем протяжении этого мучительного для него разговора, было такой пыткой, что он не мог выдержать ни минуты больше. То было впервые в жизни Найта, чтобы ему настолько полностью пришлось притворяться. И человек, коего он обманывал таким образом, был Стефан, который с юных лет доверчиво смотрел на него снизу вверх как на средоточие незапятнанной честности.

Он лег в постель и позволил горячке возбуждения бушевать бесконтрольно. Стефан – это он был его единственным соперником, всего лишь Стефан! Это была нижняя точка абсурдности, которую Найт, будучи несчастным и раскаивающимся в этот момент, не мог не распознать. Стефан был в его глазах всего лишь маленьким мальчиком. Самое большое горе было в понимании, что та самая невинность Эльфриды, которая считала свою маленькую ошибку ужасным грехом, роковым образом ввела его в заблуждение. Если бы Эльфрида хоть с какой-то долей хладнокровия заявила, что она не сделала ничего дурного, ядовитое дыхание мертвой миссис Джетуэй ничего бы не отравило. Почему он не позволил своей маленькой послушной девочке рассказать ему больше? Если бы в разговоре на эту тему он использовал безапелляционность, обычную для него в разговоре с другими, он мог бы все сразу узнать. Это сокрушало его сердце, как удары бича, когда он вспоминал, с какой добротой она выносила все его язвительные нападки, никогда не отвечая ему ни единым упреком, и только уверяла его в своей безграничной любви.

Найт благословлял Эльфриду за ее добрый нрав и простил ей ее ошибку. Он живо воображал себе те прелестные летние сцены, что пережил с нею. Он снова видел ее такой, как в первую встречу, когда она говорила с робостью, и все-таки страстное желание объяснить ему заставляло ее невольно переходить границы и высказываться напрямик. Как она всегда ждала его в уединенных зеленых уголках, не показывая ему, как это сделала бы любая другая женщина, свое напускное безразличие! Как горда она была тем, что ее видели прогуливающейся с ним под руку, а он ясно читал в ее глазах, что он – величайший гений на свете!

Он принял решение и после этого не мог дольше притворяться, что спит. Встав с постели и одевшись, он сел дожидаться наступления рассвета.

В ту ночь Стефан тоже не находил себе места. Не от непривычки возвращения в лоно английского пейзажа, не потому, что он вот-вот повидается с родителями и на некоторое время осядет жить в английском коттедже. Он предавался мечтам, и на сей раз не о товарных складах Бомбея и равнинах и фортах Пуны[233], но о призраке мечты. Его мечтания основывались на следующей мельчайшей частице факта: Эльфрида и Найт расстались, и их обручения как не бывало. Разрыв между ними произошел вскоре после того, как Стефан открыл для себя факт их союза; и что еще может быть так возможно, продолжал размышлять Стефан, как не возвращение ее заблудшей привязанности к нему самому, который послужил причиной их размолвки?

Мнение Стефана по этому вопросу было мнением влюбленного, а не сбалансированным суждением беспристрастного наблюдателя. Его от природы жизнерадостная душа возводила надежду на надежде до тех пор, пока едва ли какое-то сомнение осталось у него в том, что ее давнишняя нежность к нему была в некотором роде угадана Найтом и вызвала их разрыв.

Поехать и повидать Эльфриду было внушение страстного порыва, которому было невозможно противиться. В любом случае, удрать, сбежать из Сент-Лансеса в Касл-Ботерель, расстояние между которыми меньше двадцати миль, и полететь, словно призрак, по тем окрестностям, где он так часто бывал в прежние времена, тайком разведать о ней – то был восхитительный способ провести первые свободные часы после того, как он доберется домой на следующий день.