– Давай, – прорычал он.

Она уже стояла на верхней перекладине и тянула руку к гребню, когда лич застонал, и дверь вдруг ушла вверх и в сторону, как сорванный ветром лист. Гвенна уже смотрела через стену во двор под собой. Двое часовых Раллена неслись к ней по узким мосткам вдоль гребня. Первого она встретила ударом в горло, высвободила клинок и отбила выпад второго, одновременно озирая двор. Там было два десятка солдат – половина с луками, и все целили прямо в нее. Ровно посередине их строя, тяжело навалившись на трость, стоял Якоб Раллен собственной персоной. Из его рассеченной щеки текла кровь, но губы растянулись в застывшей ухмылке.

– Конец тебе, Шарп, – рявкнул он. – Так и подохнешь никудышницей.

Он оглянулся на своих:

– Цельте по ногам, пусть еще поживет, подергается.

Гвенна нырнула под защитную стойку уцелевшего часового, обхватила его за шею, приставила нож к горлу и подтянула к себе, прикрывшись неуклюжим живым щитом.

– Еще не конец, – отозвалась она.

Раллен сплюнул в пыль:

– Стрелять по готовности.

Несколько солдат встревоженно переглянулись. Как видно, одно дело – убивать невинных на Крючке, а вот прикончить своего, проткнуть стрелами человека, с которым целый год жили, ели и учились, не так просто.

– Что за командир приказывает стрелять по своим? – выкрикнула Гвенна. – Хотя какой из тебя командир?

– Командир, – прошипел Раллен, – это тот, кто принимает решения. Хотя что ты в этом понимаешь?

Он обернулся к солдатам:

– Кто спустит тетиву последним, умрет.

«Вот и тяни время разговорами», – подумала Гвенна, слушая пение луков.

Болты и стрелы входили в тело солдата с тошнотворным влажным стуком. Он застонал, захлебнулся собственной кровью, рыпнулся, но Гвенна упорно держала его даже после того, как тело перестало дергаться, – выжидала затишья в первом залпе. Во время короткой паузы она отпихнула мертвеца и прыгнула с узкой стены.

Приземлилась она жестко и, перекатываясь, чтобы вскочить, ждала удара в лицо. Свой клинок она выхватить не успевала. Слишком много против нее лучников.

«На этот раз мне победы не видать, – думала она, уставив взгляд на ухмыляющегося Раллена, – но прошу тебя, Хал, дай перед смертью срубить с его рожи этот оскал».

Но она не дотянулась до лича, и тот не успел ничего сказать, и никто не успел выпустить стрелу, когда над дальней стеной взмыла громада птицы. Невиданно огромная, заслоняя все небо золотыми крыльями, затмевая солнце, она весь двор накрыла тенью. Под ней на самодельной веревочной сбруе висели шестеро кеттрал – ее кеттрал. Мужчин и женщин, которых она выучила или пыталась выучить: Квора и Делка, Фраин и Челт – с круглыми от гнева и страха глазами, до белизны в костяшках впившись в путаницу веревок. И еще одна фигурка, маленькая, мальчишеская, вовсе без страховки державшаяся на когте, свесилась с него, положившись только на руки спутников, – Анник с расплывшимся в движении луком, с каменно-неподвижным лицом. Непрестанный звон тетивы сливался с режущим слух кличем Аллар-ра.

Длинный Кулак стоял в кольце кента в полушаге от края, с которого островок обрывался в море. Обратив к Кадену спину, он смотрел на запад, словно через столько миль, за изгибом мира, мог увидеть Аннур – если Аннур и правда лежал в той стороне, – заглянуть в Рассветный дворец и рассмотреть, что там происходит. Порывы горячего ветра трепали его длинные светлые волосы, грозили сбросить в прибой. Он их не замечал. Расставив ноги, скрестив руки на груди, он выглядел такой же неотъемлемой частью острова, как древние врата рядом с ним – вросшие в камень и несокрушимые.

Каден подошел беззвучно, но шаман обернулся ему навстречу, пронзил ледяным взглядом. Между ними свистел соленый ветер.

– Ты не справился, – после долгого молчания заговорил шаман.

Вне ваниате эти слова могли бы его уколоть. Но Каден, пройдя сквозь врата, сохранил отрешенность, а в храме пустоты обвинение прозвучало для него простой констатацией факта.

– Да, – ответил он.

Шаман долго разглядывал его, потом снова повернулся к морю:

– Я пойду сам.

– Нет смысла. Адер ничего не скрывает. Она вытащила Тристе из тюрьмы.

– И где девчонка?

– Сбежала, – сказал Каден.

Длинный Кулак покачал головой. Тихо брякнули висевшие на кожаных шнурках кости у него на шее.

– Тогда сделаем иначе.

– Как? – спросил Каден.

– Я убью того кшештрим прежде, чем он ее разыщет.

План был безумным – если заслуживал называться планом. Ил Торнью не занимали ни ургулы, ни Аннур, ни Каден, ни Адер, ни Нетесаный трон. Ему нужны были боги, он хотел дотянуться до них мечом, а Длинный Кулак готов был сам идти к нему в руки. Возможно, у шамана хватило бы сил справиться с полководцем-кшештрим, убить его… А может быть, это была ловушка.

– Ты не сможешь его убить, – сказал Каден.

Шаман опять обернулся к Кадену, растянул губы в презрительной усмешке:

– Ты лучше меня знаешь предел моей силы?

– Тут дело не в силе, а в расчете. Ты, как бы ни относился к кшештрим, понимаешь, сколь обширен разум ил Торньи. Понимаешь, что он ничего не упустит. Если бы ты мог его убить, попросту войдя в его лагерь, сделал бы так много месяцев назад, и твои ургулы уже растоптали бы весь Аннур.

Длинный Кулак оскалил зубы, но промолчал.

– Ты понимаешь, – негромко продолжал Каден, – что, атаковав ил Торнью сейчас, на его территории, проиграешь. Он уничтожит занятое тобой тело и отрежет тебя от этого мира.

– Думаешь, ты способен понять разум существа, с которым даже не встречался?

– Познавать чужой разум можно по-разному, – ответил Каден.

«А что твой разум, Тристе? – подумал он. – О чем твои мысли? Где ты прячешься?»

Закрыв глаза, он бережно снял с себя бесконечную скорлупу ваниате, переместился из безграничной пустоты в сознание молодой женщины. Поначалу пространство ее мыслей оставалось недоступным, непостижимым. Каден отстранил нетерпение, смирившись с долгим и упорным трудом воображения, заставил себя забыть о тяжести присутствия Длинного Кулака, и медленно-медленно, как распускается первый слепой теплый бутон, в его разуме начал прорастать разум Тристе.

Долгое время бешра-ан открывало ему только эмоции, огромные полотна ярости и боли, пеленающие, ограничивающие разум. О детстве Тристе Каден знал мало, но последние годы состояли из страдания и предательств. Мир обходился с ней жестоко или отворачивался от нее. Богиня ее предала, отец предал и, самое жестокое, – предала мать. Тристе не могла даже восстать против них: Сьена слишком глубоко скрывалась, а обоих родителей сильная рука Ананшаэля унесла в места, недоступные человеку.