Раскаяние было ему непривычно. На свете полным-полно людей, которых подвел Каден, – тысячи, десятки тысяч умирали от голода, страдали и гибли из-за его решений. Но Рампури Тан, в отличие от тех тысяч, был не абстрактной цифрой, выведенной на листе усталым клерком. Каден, к чему бы он ни пришел, выжил в горящем Ашк-лане, в Мертвом Сердце и после того только благодаря Рампури Тану. Такой долг не оплатить.

Но если Тан его чему-то и научил, то тому, как бессмысленно задерживаться на подобных чувствах.

И то, что Каден умел отодвинуть от себя чувство вины, запереть его в темном огороженном уголке разума, тоже было наследство беспощадного наставника. Так что, когда Каден наконец отодвинул засов и потянул на себя дверь, он ничего не чувствовал. Ни вины, ни страха – ничего. Он отпустил от себя чувства и, презрев совет Киля, соскользнул в ваниате, заслонился пустотой, как щитом, и шагнул в темноту навстречу учителю.

Он решил сначала, что ошибся камерой. Человек, сидевший, поджав скрещенные ноги, посередине, ростом походил на Рампури Тана, но был много худее – до того истощен, что темная кожа туго обтянула мышцы и кости. Он был наг, совершено наг, так что Кадену видны были выпуклые шрамы на плечах и груди – древние письмена Мешкента на несовершенном палимпсесте тела. Рампури Тан, согласно обычаю хин, гладко выбривал голову. А у этого черные с густой сединой волосы свисали почти до плеч, скрывая обросшее бородой лицо. Каден помнил его человеком-скалой, а перед ним был едва ли не призрак. Зато голос, когда узник наконец заговорил, звучал по-прежнему – каменно-твердо и сурово.

– Ты дурак, что вернулся.

Каден из своего ваниате рассмотрел его слова.

– Мир переменился, – помедлив, ответил он.

– Тебя обманывают поверхностные перемены, – покачал головой Тан. – Река остается прежней, как бы ни играли на ней волны.

– Как это понимать?

– Здесь опасно.

– Всюду опасно, – тихо ответил Каден. – Опасно в Аннуре. Опасно в Рассветном дворце. Я вернулся, потому что так надо.

Только теперь Тан поднял голову. Отсвет лампы заблестел в темных глазах. Он медленно разогнул ноги, встал.

– Зачем?

Удивительно, как мало времени ушло на объяснения. Кадену представлялось, что придется долго повествовать о распаде империи, о возращении богов, о том, как существование всего рода человеческого зависло над пропастью. Но изнутри ваниате ему виделись лишь сроки и события, наблюдения, выводы, а угроза гибели миллионов естественным образом вытекала из их сочетания. Каден выложил перед наставником факты, как редкого жучка, приколотого булавкой к дощечке.

Казалось, его откровения нисколько не тронули Тана. Ничуть не встревожили. Он молча выслушал – неподвижный, как каменные стены вокруг, в перебегающем по коже отблеске лампы. И когда Каден договорил, учитель остался неподвижен, еще с десяток ударов сердца смотрел в темноту, прежде чем произнести:

– И ты в это поверил.

– Да, – кивнул Каден.

– А если ты ошибся?

– В чем?

– Во всем. Если эти боги – вовсе не боги?

Каден уставился в пустое пространство между собой и Таном:

– Я слышал Сьену. И Мешкента.

– Ты слышал слова. Божественность ты им приписал.

– Они проходят во врата. Они обладают огромной силой.

– И кшештрим проходят во врата, – парировал Тан. – И среди кшештрим бывают личи.

– Длинный Кулак воюет с Раном ил Торньей…

– Кажется, что воюет, – отрезал монах.

Каден моргнул.

– На северном фронте погибли тысячи, – не сразу выдавил он в ответ. – И даже больше. Эта война – не мираж.

– Смерти людей для кшештрим ничего не значат.

– Но зачем? – спросил Каден. – Зачем им нас обманывать?

Тан заглянул ему в глаза:

– Чтобы погубить.

– Не сходится, – покачал головой Каден. – Киль помогает мне остановить ил Торнью. Длинный Кулак, пока я ему не сказал, не знал ни о Тристе, ни о Сьене.

– Ты слушаешь их слова. Смотришь на их лица. А надо смотреть, что из-за них происходит с миром.

– Я смотрел. Пока ты прозябал тут в темноте, я каждый день смотрел.

– Видно, свет ослепил тебя.

Каден оглядел фигуру бывшего наставника. Тан так и сидел посреди камеры. Тяжелая дверь осталась открытой, но монах не уделил ей и взгляда. Он, казалось, был вполне равнодушен к возвращенной свободе.

– И чего же я не увидел? – спросил Каден.

Он даже в ваниате снова почувствовал себя послушником, ломающим голову над вопросами умиала, тщетно ищущим в них смысл и логику.

– Они все кшештрим. – ответил Тан. – Ил Торнья и Длинный Кулак. Киль и Тристе. Они кшештрим, они в союзе друг с другом, и они берут верх.

– Нет, – покачал головой Каден.

– Ил Торнья с Длинным Кулаком представляются врагами, но кого они уничтожают? – Тан подвесил этот вопрос в воздухе и недолго помолчал. – Они уничтожают тебя. Нас. Человечество. Ты сам-то слышал, что мне рассказываешь? Длинный Кулак много десятилетий назад подчинил себе ишшин. Под именем Кровавого Горма он возвысился до их главы, правил Мертвым Сердцем и его людьми. Но разве он использовал власть для нападения на ил Торнью? Нет. Ил Торнья захватил твой трон, и для чего же? Чтобы сражаться против Длинного Кулака при полном равновесии сил – в таком сражении толпами гибнут люди, а эти двое целы и невредимы и зачастую остаются за мили от поля боя. Тристе с Килем убедили тебя выпотрошить Аннур изнутри, убить несчетное множество его граждан, а потом, когда Тристе попала за решетку, Ран ил Торнья нашел способ устроить ей побег. Они кружатся друг с другом в танце, изображая выпады и угрозы, а страдают люди, гибнут люди.

Монах умолк, но пустота вокруг Кадена и внутри его еще дрожала огромным невидимым колоколом, отзываясь звоном в костях. Он не мог поверить. Вся ткань прошедшего года сплеталась из борьбы Длинного Кулака с ил Торньей – борьбы между божеством во плоти и стремящимся его уничтожить кшештрим. Но… откуда взялась у Кадена эта идея? От Киля, а он тоже кшештрим, которого, при всех его уверениях в преданности Аннуру и якобы увлеченности человеческим родом, Каден нашел прозябающим в темнице ишшин.

Так ли?

Если Длинный Кулак под именем Кровавого Горма правил Мертвым Сердцем, он мог подставить Кадену Киля. Подсунуть советника, который, вернувшись с ним в Аннур, убедил бы Кадена подкосить основание собственной империи – империи, игравшей ключевую роль в охране древних врат от возвращающихся кшештрим.

– Не может быть, – пробормотал Каден и, услышав свои слова, почувствовал: может.

В памяти встал Киль над игровой доской. Кшештрим проводил в этих играх несчетные часы – воевал сам с собой, передвигал камешки-фишки на гладкой доске, с тихим стуком чередуя их: черный, белый, черный, белый… Каден, как и все, знал эту игру, но решения Киля оставляли его в недоумении, казались бессмысленными. Историк вместо классических позиций и атак делал самоубийственные с виду ходы, продвигал одинокую фигуру в глубину вражеских позиций, разбивал фронт бросающимися в глаза промахами, вел атаку вразброд, казалось – к неизбежному поражению. И только в конце игры Каден различал истинную структуру замысла, с самого начала скрытую под мнимым хаосом.