– Монархист Семенов? Ясно! Так вы спешите к атаману? Та-ак! Ну а вы, господа казаки? Разделяете мнение вашего есаула?

– Я – подхорунжий Коростылев, – пробурлил мордастый сподвижник Потылицына. – Правду вам врезал господин есаул. Со всякой сволочью социалистами нам не по дороге, господин капитан! Да!

– Документы! А вы кто, казак?

– Старший урядник Ложечников.

– И также готовы шлепать всех социалистов?

– С моим удовольствием! Мы из них выпускали кишки в нашем уезде с ноября прошлого года по недавнее время. Да и сейчас орлы нашего отряда чистят уезд.

– Ясно. Ваш документ, брат-монархист! Завтра найдете меня в губернском комиссариате или у полковника Ляпунова. Разберемся в вашем умственном хозяйстве, господа. Вы поздно проснулись. Не тот год и не то время!

– Не беспокойся, господин капитан, мы свое время не проспим, – ответил с вызовом есаул Потылицын. – Царствование социалистов продлится месяц или два, а потом белое движение очистится от всех сволочей и будет настоящим белым!

– С царем-батюшкой?

– Да! Будьте покойны! Если не царя – вождя сыщем!

– Однако вы весьма воинственны, господин есаул! Имеете награды за подвиги на фронте? Ах да! В книжке записано: Георгиевский крест. Ну что ж, для первого знакомства достаточно. Особо предупреждаю вас, господин есаул, если еще раз назовете заслуженного хорунжего Лебедя, полного георгиевского кавалера, большевиком и красным, считайте себя рядовым казаком. Это я вам обеспечу, будьте покойны! И помните: то, что хорунжий Лебедь сделал для нас в центре совдепии, – вам это, с вашим багажом монархиста, вообразить невозможно. С хорунжим Лебедем считались в Совнаркоме! А вы кто для Совнаркома? Печальный февральский день рухнувшего самодержавия! Ясно? Будете жаловаться? Пожалуйста! Небеса для вас всегда открыты. Господь милостив, тем паче он в трех лицах, и ему легче разобраться, кто вы и что вы!

Коростылев молча потянул Потылицына за рукав, и они подались тротуаром прочь от новоявленного начальника губернской контрразведки, на этот раз не только разоруженными, но и без документов, чистенькие.

– Бардак! – остервенело плюнул Потылицын.

– Чистый бардак! – дальше Потылицына харкнул Коростылев.

– Какая власть-то будет? Под красных, што ли?

– А хрен ее знает! – кипел Потылицын. – Эти эсеры и все сволочи расхватают теплые местечки, начнут митинговать и совещаться по партийной линии, а большевики соберут силу, тиснут из-за Урала, мокрого от них не останется!

– Эт точно! – поддакнул Ложечников. – А как понимать, Григорий Андреевич, служил он у кайзера Вильгельма? Это же што, продажная шкура или как?

– А кто еще? Шкура! Шпион. Я бы ему повесил на шею пеньковую веревку! Все они сволочи, Ухоздвиговы.

– Еще какие! – вспомнил Ложечников. – Ухари, дай боже! Перед войной на тройках закатывались к нам в Каратуз, попойки устраивали у атамана Шошина, сколько казачек попортили, и драки было на всю станицу. Сотника ихнева подстрелили, помню.

– А рыжий-то молчал, гад! Шашку выхватил. Это тот хорунжий, который атаманов подбил, штоб разошлись казаки по станицам?

– Тот, сволочь!

– А мы-то ждали волюшку! – признался Коростылев. – Эх, и развернулись бы, мать честная! Таким бы сквозным ветром продули губернию – духу большевиков и совдеповцев не осталось бы. А что, если махнуть к атаману Семенову, а?

– В Иркутске сидят еще красные. Вот раздавят их чехи, тогда рвануть можно.

Послышался конский топот; все трое разом оглянулись как ошпаренные: не догоняют ли их два офицера? Ехал извозчик. Коростылев выскочил наперехват:

– Стой!

– Верное дело, смыться надо, – догадался Ложечников.

– Вы что, хорунжий, в самом деле успели «поработать» у Сотникова?

Ной не отперся.

– Та-ак!

Новокрещинов и Дальчевский – не есаул Потылицын, у них власть сущая и крылышки геройских командиров! С ними будет труднее: как бы и в самом деле не «произвели» в покойники хорунжего. Надо ему дня три-четыре переждать. Ной согласен – ему сподручнее ждать.

– А как вы думаете, хорунжий, во имя чего мы свергли Советы?

Ной попридержал язык – сам думай, капитан, во имя чего!

Ухоздвигов взъерошил и без того лохматые волосы, продолжил:

– Ведь если я Каин, то дайте мне существенную идею века, чтобы убить Авеля! Убийства ради убийства меня не прельщают. А я должен буду убивать, арестовывать, являясь начальником контрразведки. И все это, в сущности, за тени на тюремной стене? Надо верить, хорунжий, верить!

– Вера спасает, Кирилл Иннокентьевич.

– От кого и от чего спасает?

– От сумятицы в душе, следственно.

– А! Господь Бог! Ну, сие от меня весьма далеко! Наш мир, хорунжий, сугубо материален, и все мы смертны! Верить можно в социальную идею века – в социализм, свободу, братство, а если именно этого нету у Каина, а все это имеется у Авеля? У Авеля – идеи, охватившие весь людской мир, и я, Каин, не имея за душой ни гроша собственной веры, должен укокошить брата Авеля за его истинную веру? И тираны будущие вознаградят меня чугунным памятником на болотной хляби? Так, что ли? Но в болоте памятник не устоит – засосет его хлябь, про которую вы говорили казакам на митинге. Во что же вы тогда верили, в Гатчине, а? Почему не призвали полк к восстанию?

– Бессмысленно было бы. Положил бы весь полк в кровавом побоище.

– Понятно! А ведь эти ваши действия – во имя спасения завоеваний социалистической революции! И об этом никогда не забывайте.

У Ноя от подобных рассуждений капитана весь хмель выдуло из головы. «И что он ко мне в душу лезет, холера его возьми? Ежели у Авеля есть вера, тогда и шел бы к брату Авелю без службы у белых. Да вот как пойти, если заваруха с головой захлестнула? Спаси нас Бог! – Это было единственное, на что уповал Ной. – Ишь ты! Морочит мне голову! Писание знает, а Бога отверг, как Дунюшка, неприкаянная душенька!..»

«Неприкаянная душенька» оказалась легкой на помине…

– Ной Ва-асильевич!

От неожиданности Ной вздрогнул. Справа, на лавочке у заплота – Дуня! Свет падал на ее белое лицо. Но что она так скрючилась?

– Евдокия Елизаровна!

– Помогите мне, пожалуйста, – жалобно попросила Дуня. – Я чуть живая. Есаул Потылицын со своими бандитами избил меня и вел на расстрел. Боженька! Что они со мной сделали? Так били, били, пинали, пинали!

– Господи, помилуй! – ахнул Ной, спешившись и перекинув чембур через голову Вельзевула, подошел к Дуне. – За что он тебя?

– За Урвана мстит. Помните? За того бандита и моего мучителя. И столько на меня наговорил, да Бологов заступился, и полковник Ляпунов с господином Прутовым и с офицерами обезоружили есаула, – говорила Дуня, смахивая на скомканный платок слезы. Лицо ее в синюшных кровоподтеках, губы вздулись, и на подбородке запеклась кровь.