Голос женщины догнал его в дверях, он оглянулся. Она стояла в профиль, чужая богатая женщина, лицом к окну, красиво забранному волнообразной кисеей.

— Вы же не знаете, Володя, каким он был чудовищем в свои последние годы.

20

Лузгин спускался по камням с особой осторожностью: вчера оступился неловко, ноги поехали вперед, и он зашиб себе копчик, да так больно, что потом не мог заснуть; жена мазала и терла ему больное место жгучей, рыбьим жиром пахнущей мазью, и все равно он не заснул, пока не выпил. Был он тогда в болтливых шлепанцах из пластика, а ныне шел в кроссовках на резине — старых китайских, растоптанных в прах, а потому любимых. Жена, пакуясь, два раза выбрасывала их из чемодана, и все-таки Лузгин добился своего, чему был нынче очень рад, — нога ступала мягко и уверенно.

Можно было ловить и с удобной пологой площадки немного правее, но там, ближе к закату, набегала толпа — кинуть некуда, и Лузгин нашел себе уступ под берегом, метрах в трех от воды. Уступ был маленький, на две ступни, и спуск к нему грозил увечьем (вчера подтверждено, едва ведь не сорвался вовсе), но по бокам в скале таились невидимые сверху удобные нишечки, куда Лузгин пристраивал приманку, бутерброды и флягу в кожаной обтяжке; а позади, как раз ниже спины, тоже имелось углубление, куда можно было втиснуться, когда ноги совсем уставали.

С открытого пространства тянуло легким ветром, холодившим грудь и голые ноги; пусть юг, но все-таки весна — днем под тридцать, вечером свежо. Рябь на воде стояла мелкая и плотная, хуже нет для ловли в поплавок, он вечно скачет, и ты или проспишь поклевку, или замаешься без толку удилищем махать. Привалившись спиною к скале, Лузгин разложил по нишам припасы, открыл коробочку с приманкой, купленной на набережной в рыбацком магазинчике, насадил на крючок нечто мягкое, в кольцах, с неведомым ему названием, и плавным движением послал удилище вперед. Посмотрев вниз, он увидел колеблющееся отражение длинного хлыста и своей короткой руки. На нем под джинсовой курткой был поясной упор на лямках, в обхват по талии и через плечи, пижонски дорогой, но донельзя практичный, особенно когда рыбачишь на обрыве и удочку не положить, как на реке. Он вставил комель удилища в крепкое гнездо на поясе, сразу ощутив плечами тяжесть снасти, и посмотрел как пляшет поплавок. Левой рукой он взял из ниши фляжку, правой свернул колпачок и выпил на одно дыхание. Потом завернул колпачок, убрал фляжку на место, закурил и стал смотреть на море.

Земля охватывала его двумя рогами острых мысов. Лузгин стоял в скале почти посередине, ближе к левому рогу, на котором работал маяк, расчеркивая окрестности узким лучом, долгим вдали и стремительным ближе. С правого мыса низко над морем носились серые капли таксовых вертолетов — за левый мыс, в другой прибрежный город, где круглосуточно играли в казино. Глядя на очередной вертолет, пролетавший на траверзе, он в который раз беспричинно представил себе, что вот имейся у него сейчас хороший пулемет, он мог бы сбить его, стреляя вперед с упреждением на три-четыре корпуса. Очень русская мысль отдыхающего.

В двухстах метрах далее по мысу стоял большой отель с бассейнами, кортами и волейбольной площадкой, куда Лузгин наведывался, купив себе виповский абонемент. Каждый день после четырех часов пополудни он прыгал там по песку с толстым немцем по имени Берни и другими пожилыми неумехами под вопли зрителей и снисходительные взгляды физруков, именуемых здесь аниматорами. Потом они пили пиво в пляжном баре, а однажды нажрались текилы, и Берни назавтра не вышел. Другие немцы из компании Берни квасили текилу каждый вечер, но им было проще — они в волейбол не играли и потому могли себе позволить. Лузгин тоже мог себе позволить, но позже, на рыбалке, и еще стакан вина на сон грядущий, за ужином, поздним и долгим по-южному. С утра и до полудня он работал.

Он посмотрел в морщинистую воду, серую с зеленоватым отливом (а с неба полоса у побережья и в самом деле соответствовала цветом известному названию), и решил проверить снасть. Крючок был гол. Лузгин рыбалку не любил.

Прилетела наглая оса, за ней вторая, и он пугал их сигаретным дымом. Осы были настоящим бедствием на побережье. И в первый же вечер, когда они соорудили барбекю, пришлось спасаться бегством. Но в дом они не залетали и после захода солнца убирались восвояси — ежели, конечно, ты не был настолько глуп, чтобы снова жарить мясо на открытом воздухе. После заката немножко донимали комары, но куда им было, мелким местным, до северного крупного зверья. А вообще-то Лузгин полагал, что здесь эта мерзость отсутствует.

Сменив наживку и забросив леску в воду, Лузгин хотел еще раз приложиться к фляжке — бурбон с водой, три четверти на четверть, крепко, но не жжет — и тут его окликнули сверху. Он задрал голову и увидел над обрывом улыбающуюся мордашку мальчика Кирюши.

— И тебе привет, — сказал Лузгин. — Кто тебя привел?

— Никто, я сам, — ответил мальчик, и сердце у Лузгина екнуло.

— Ты стоишь или лежишь? — как можно спокойнее спросил Лузгин, по-прежнему глядя вверх и наугад вертя катушку с леской.

— Лежу, — ответил мальчик.

— Слушай приказ: тихонько отползай. Чтоб я тебя не видел! И не вставай до нового приказа. Я сейчас поднимусь. Ты понял?

— Понял.

— Выполняй. Время пошло.

Мальчишка кивнул и пропал. Лузгин, чертыхаясь вполголоса, рассовывал припасы по карманам куртки. Он промахнулся с коробкой для наживки, и та упала в воду, шумно шлепнув.

— Клюет? — спросил невидимый мальчишка.

— Я что тебе сказал? — взревел Лузгин, уже карабкаясь наверх и втыкая носки кроссовок в присмотренные ранее сколы и впадины камня. Когда он залез на обрыв, маленький мерзавец, конечно же, стоял, а не лежал, но метрах в пяти от опасного края.

— Как ты сюда попал? — спросил Лузгин. — Через забор?

Территория виллы была забрана по периметру сеткой-рабицей в два роста высотой, но этот мог и перелезть — ячея была крупной. Однажды Лузгин оставил удочку в траве с той стороны забора, лень было нести в дом, и кто-то свистнул, хоть он и закрыл калитку на висячий замок. Забор не доходил до самого обрыва, обеспечивая — по местному неглупому закону — пространство для свободного перемещения свободных граждан вдоль берега моря, принадлежащего и всем, и никому.

— А я вокруг пошел, — сказал мальчик Кирюша.

Лузгин хотел было выяснить, отпросился ли мальчик у взрослых, но и сам понимал, что едва бы его отпустили — одного в далекий путь вокруг квартала. Виллы стояли к забору забор, у каждого хозяина своя калитка, всем остальным — вокруг по улице без тротуаров (пешком здесь никто не ходил).

— Что ты творишь, паршивец, — сказал Лузгин, и мальчик опустил голову и спрятал руки за спиной. — Десять очков снимается.

Мальчик согласно вздохнул, но голову не поднял. Надо было возвращаться, в доме уже паника, небось, бабы носятся с дикими воплями, так им и надо, вчетвером проморгали ребенка, а раз так, то и черт с ними всеми, пусть побегают, растяпы, будет им урок.