Возвратясь в Смоленск, командарм выехал по фронту через Витебск на Торопец и Великие Луки. Великий по названию городок — старый, скромный, деревянный. Штаб дивизии — на верхнем этаже гимназии, внизу занимается вторая смена.

Снесареву, три года провоевавшему за тысячи вёрст от российских столиц, трудно свыкнуться с мыслью, что война, странная, неклассическая, как чёрно-красная тушь, разлилась по всей стране, а его раздетые, разутые и худо вооружённые полки бедствуют в опасной близости от Москвы.

«Полки и команды выстроены. Меня приветствуют словом “здравствуйте”. Потом по мере нашего хода атмосфера разогревается, слышится дружное “здравия желаем”. Ко мне подходят с рапортом: “гражданин командующий” или “товарищ командующий” — люди… хотят быть приятными. Обоз — две жалкие телеги, испорченная кухня, жалкие сани, и это — на весь полк. Люди должны держаться железной дороги или умереть с голоду, оторвавшись от неё. Ночью прибывает начдив Ольдерроге и комиссар Сергеев (умный и конфузливый). Выслушиваем доклад — ничего нет для жизни и боя, принимаем решение: революционный способ — рвать где удастся, рвать первыми».

Короткая остановка в Витебске, далее — Смоленск. Командарму, зная, что его семья в Острогожске, с тревогой сообщают, что Лиски взяты белыми, казаки под Давыдовкой, красные отошли к Острогожску. Информация — от Дона до Атлантического океана — угнетает. Украина кипит «незалежными» страстями, Скоропадский, скорей всего, скоро упадёт, генерал Келлер назначен главковерхом над гетманскими силами, Страсбург взят французскими войсками, в Москве тягчайший продовольственный и топливный кризис, во Львове погром евреев — сотни убитых на улицах…

Три погибшие европейские монархии, три исторически великие империи лежат в развалинах, крови и пепле, и разбойничьи ветры свистят над ними.

В ноябре 1918 года Германия, так же как и Россия, была ввергнута в пучину хаоса, подпала под власть революции, как и везде, анархиствующей и тем не менее, как и везде, мировыми силами управляемой. Брестский договор перестал что-нибудь значить. Немцы уходили… И тут же, словно из-под земли, повыпархивала тьма всяческих «национальных отрядов свободы и независимости»: от польских легионеров до финских. И если у немцев был какой-никакой порядок и какая-никакая этика войны (с безоружными мирными людьми не воевать), то поляки, захватив на несколько дней покинутую немцами Вильну, так расправлялись с мирными русскими жителями, словно именно они не дали их предкам тремя столетиями назад надолго обосноваться в Москве, у государева престола.

А тон реляций с западных окраин, печатаемых в журнале «Военное дело», газете «Известия» в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого годов, всё более наступателен, и, судя по нему, новая власть не прочь закрепиться на старых имперских рубежах. «Наши войска продолжают наступление… Захватили 1 паровоз…»; «Продвижение советских войск идёт всё более ускоренным темпом… На днях надо ждать занятия Минска… Мы постепенно приближаемся к демаркационной линии, намеченной по Брестскому договору»; «Наши войска заняли Молодечно… Продолжают наступление на Новогрудск… заняли Калинковичи, Мозырь, Речицу»; отвоеван Минск, «на очереди Вильно, Барановичи, Брест…»; «Советская власть в Вильне — Совет начинает развивать энергичную деятельность».

Западные области — снова русские благодаря и Снесареву, но скоро всё прахом пустит Тухачевский, в лихокавалерийском наскоке достигнув приваршавских берегов Вислы и столь же быстро оттуда откатившись едва не до Днепра, а ещё более — Реввоенсовет и упрямый Сталин, которые, надеясь захватить Львов, не дали дополнительных войск на подмогу Тухачевскому.

В декабре 1918 года вверенными Снесареву войсками были снова отвоеваны Минск, Полоцк, Гомель (приближаясь к скорогрядущей «Линии Керзона») от сборных, наверное, точнее сбродных отрядов — польских, шведских, финских. Но воевать было мудрено: иногда — некому, чаще — нечем. Побывав в Великих Луках, он почти с отчаянием скажет: «В дивизии ничего нет — ни тёплой одежды, ни сапог, ни винтовок… Это хуже всякой турецкой (армии)… Я чувствую, что на душе моей нехорошо — этот всеобщий жестокий развал моей страны гнетёт меня до земли…» Развал действительно всеобщий: от столицы до уездного городка, от университета до гимназии, от генерала до солдата, и не было на русской земле уголка, где бы человек мог себя чувствовать защищенным.

В Острогожске Алексея Ивановича Тростянского уже не было в живых. Командарм запишет позже: «В моей природе есть что-то от Поликрата, да стыдно как-то никоим образом не пострадать среди океана страданий… Но бедный Алёша!»

В Острогожске произошло вот что: город переходил из рук в руки разных банд: зелёных, чёрных, самостийных, атаманных и безатаманных… 13 ноября 1918 года в городе очередная банда подожгла спирто-водочный завод — «монополька» заполыхала не на час. Среди дня вдруг раздался набат (кто звонил — так и не выяснилось), и вооружённая толпа повалила к дому Тростянского. Начался грабёж. (Георгиевское оружие — шашка с привинченным на эфесе эмалевым Георгиевским крестиком, с надписью от сослуживцев — пропало во время того грабежа и разбоя.)

Вскоре о. Алексея увели неизвестно куда. Оказалось — к церкви, где безбожные молодцы, надеясь поживиться, не пощадили даже алтаря. К вечеру священника привели обратно, избитого, с кровоподтёками на лице, и снова принялись грабить и стрелять в комнатах. Один из бандитов бросил заряженную винтовку на маленьких сыновей командарма, лежавших на кроватке. О. Алексея снова увели к церкви, где грозились изрубить его шашками; потом двинулись дальше и за Думным мостом велели снять шубу, сапоги и рясу. После этого — расстреляли. Уже мёртвого иссекли шашками. И только на третий день дозволили захоронить человека, который сотни и сотни раз за свою жизнь крестил, венчал, отпевал земляков, был душевным связным меж их земными и потусторонними пределами.

«Интересно перечитать роман “Бесы” Достоевского, о котором в некоторых кругах говорят как о пророческом сочинении…» — запись в «смоленском» дневнике Снесарева, пожалуй, и неожиданная. Что ему до некоторых кругов?

Достоевский читан им многократно, осмыслен и не оспорен днями мира и войны, одинаково психологически трагедийными; и, разумеется, произведения Достоевского он считал книгами пророческими. Он в Оптиной пустыни полдня пробыл у знаменитого скита, с удивительной ясностью видя оттуда географическую и духовную русскую даль, надеясь, что Алёша и духовно-праведные рати русских мальчиков помогут России устоять. Что ж, тёмная сила на этот раз, вернее, и на этот раз оказалась сильнее — хитростью, лукавством, жестокостью.

Девятнадцатый год начинался не лучше семнадцатого или восемнадцатого. Нехватка всего, кроме разрухи и дикости, зыбкость в тылу и на фронте, как на глухом белорусском болоте.

Глубоко потрясли Снесарева и зигзаги судеб Носовича и Ковалевского, давних друзей-единомышленников, первых помощников его в царицынском штабе. Потрясение сгустилось до взрывного ещё и из-за того, что это он их уговорил поехать с ним в Царицын. И вот их исход — Носович, во всех смыслах блистательный офицер, ушёл к белым, «утёк самым наглым образом, забрал секретные бумаги, в автомобиле… А Ковалевский был судим, оправдан, а в ночь его вызвали… и расстреляли. Это ужасно, это говорит, что та несовершенная организация, которую зовут рев. трибуналом, не удовлетворяет сердец… её обходят, ей не повинуются…».