— Купите новую машину, — сказал Джек и вручил им деньги, в шутку засунув одну пачку под шапку моряка. — А если у вас есть голова на плечах, вы никому не расскажете об этом, в особенности газетчикам. Потому что тогда к вам нагрянут налоговики. Нет, мое имя вам ни к чему, и благодарить меня тоже не обязательно. Просто будьте добры друг с другом, ладно? Всегда будьте добры, ведь мы никогда не знаем, сколько времени нам отведено в этом мире.

Не прошло и часа, как Джек раздал сотню тысяч долларов, взятых из секретного хранилища в стене гардеробной при спальне. Времени у него было хоть отбавляй, а потому он купил букет кораллово-красных роз и отправился в округ Уэстчестер, в часе езды от Нью-Йорка, на кладбище, где две недели назад похоронили Дженни.

Джек не хотел хоронить ее на одном из переполненных и мрачных городских кладбищ. Он понимал, что становится сентиментальным, но чувствовал: единственное достойное место погребения для его Дженни — это открытая сельская местность с просторными зелеными склонами, тенистыми деревьями летом и мирным снежным пейзажем зимой.

Он приехал на кладбище перед наступлением сумерек. Хотя однообразные надгробия были установлены вровень с землей, без каких-либо признаков, чтобы отличить одно от другого, и большинство из них укрыл снег, Джек направился прямо к могиле Дженни, местоположение которой впечаталось в его сердце.

Безотрадный день перешел в еще более безотрадные сумерки в бесцветном мире, где единственным ярким предметом был букет роз. Джек сел в снег, не замечая ни влаги, ни холода, и заговорил с Дженни, как говорил много лет, пока она пребывала в коме. Он рассказал о вчерашнем ограблении, о том, как раздавал деньги. Когда занавес сумерек стал еще темнее, по дорожкам кладбища медленно двинулись машины охраны, оповещая припозднившихся посетителей о том, что ворота вскоре закроются. Наконец Джек встал, в последний раз посмотрел на имя Дженни, отлитое бронзовыми буквами на доске надгробия, освещенного синеватыми лучами одного из фонарей, что выстроились вдоль главного кладбищенского проезда.

— Я меняюсь, Дженни, и пока не знаю почему. Да, мне это нравится… но еще это странновато. — Следующие его слова удивили его самого. — Грядет что-то важное, Дженни. Не знаю что — но со мной случится что-то важное.

Он вдруг ощутил, что его новообретенное чувство вины и заключенный после этого мир с обществом — только первые шаги на большом пути, ведущем в места, о которых он пока даже не догадывается.

— Грядет что-то серьезное, — повторил он, — и как бы мне хотелось, чтобы ты была со мной, Дженни.

С того самого момента, когда Эрни, Нед и Доминик начали забивать фанерой разбитые окна кафе, голубое небо Невады стало затягиваться броней темных грозовых туч. Несколько часов спустя, когда Доминик приехал на взятой напрокат машине в аэропорт Элко, чтобы забрать Джинджер Вайс, мир в сумеречном свете словно закутался в серо-стальную пелену. Он слишком волновался, чтобы ждать в терминале, и, завернувшись поплотнее в свою тяжелую зимнюю куртку, вышел на обдуваемое всеми ветрами поле, а потому услышал шум десятиместного двухмоторного самолета даже раньше, чем тот прорвался сквозь низко висящие тучи. Рев двигателей усиливал предчувствие надвигающихся военных действий, и Доминик с тревогой понял, что в некотором смысле они собирают свою армию; война с неизвестным врагом приближалась с каждым днем.

Самолет подрулил к терминалу, остановившись в восьмидесяти футах от него. Четвертым пассажиром, сошедшим по трапу, была доктор Вайс. Даже в объемной, совершенно непривлекательной куртке она казалась миниатюрной и прекрасной. Ветер превратил ее светло-серебристые волосы в трепещущее знамя.

Доминик поспешил ей навстречу, она остановилась и поставила на землю свои сумки. Они стояли, молча глядя друг на друга со странной смесью чувств: удивления, возбуждения, удовольствия и предчувствия. А потом, с порывом, который удивил в равной мере его и ее, бросились друг к другу и обнялись, как хорошие старые друзья, надолго разделенные обстоятельствами. Доминик прижимал Джинджер к себе, та крепко обнимала его, и он чувствовал биение ее сердца так же, как своего.

«Что тут происходит, черт побери?» — недоумевал он.

Но его чувства настолько смешались, что он не мог анализировать происходящее. Несколько секунд он мог только ощущать, но не думать.

Ни один не хотел отпускать другого, а когда они наконец перестали обниматься, то не могли говорить. Джинджер попыталась сказать что-то, но ее голос перехватило от эмоций, а Доминик произнес что-то несвязное. И тогда каждый взял по сумке, и они пошли на парковку.

В машине, когда Доминик включил двигатель и вентилятор погнал теплый воздух, Джинджер спросила:

— И что это было?

Все еще потрясенный, но — удивительно — ничуть не смущенный столь смелым приветствием, Доминик откашлялся.

— По правде говоря, не знаю. Но я думаю, что мы вместе, вы и я, пережили нечто немыслимое, этот опыт создал связь между нами, очень крепкую связь, которую мы толком не осознавали, пока не увидели друг друга.

— Когда я впервые увидела вашу фотографию на суперобложке, я испытала странное чувство, но оно даже отдаленно не напоминало то, что я ощущаю сейчас. Вышла из самолета, увидела вас здесь… мы словно знали друг друга всю жизнь. Нет, не совсем так. Точнее сказать… мы словно знали друг друга гораздо лучше, полнее, чем знали кого-либо другого, разделяли громадную тайну, которую хочет знать весь мир, но которой владеем только мы. Безумные мысли, правда?

Он отрицательно покачал головой:

— Нет. Вовсе нет. Вы облекли в слова то, что чувствовал я… настолько точно, насколько точными могут быть слова.

— Вы уже встречались с другими, — сказала Джинджер. — Вы испытали то же самое, когда знакомились с ними?

— Нет. Ко мне мгновенно приходили… какая-то теплота, сильное чувство общности, но они и рядом не стояли с тем, что я испытал, когда с самолета сошли вы. Мы все прошли через нечто необычное, связавшее наши жизни, наше будущее, но мы с вами определенно пережили что-то еще более странное и сильное. Черт! Много слоев, как у луковицы: одна странность поверх другой.

Так они проговорили с полчаса, сидя в салоне машины на парковке аэропорта. Снаружи подъезжали и уезжали машины, январский ветер колотил по «шевроле», стонал, налегая на окна, но они, занятые друг другом, редко обращали внимание на что-нибудь еще.

Джинджер рассказала о своих фугах, о сеансах гипнотической регрессии с Пабло Джексоном, о методах контроля мозга, известных как блок Азраила. Рассказала об убийстве Пабло, о том, как она сама едва спаслась от смерти.

Джинджер явно не искала ни сочувствия к своим страданиям, ни похвалы за то, как она вела себя в чрезвычайных обстоятельствах, но Доминик с каждой минутой все больше уважал ее и восхищался ею. Ростом всего пять футов и два дюйма, весом в сто фунтов, она казалась не менее представительной, чем вдвое более крупные мужчины.

Доминик рассказал о событиях последних суток, а когда Джинджер выслушала рассказ о его последнем сне и всплывших в нем воспоминаниях, то испытала огромное облегчение. Сновидение Доминика подтверждало теорию Пабло Джексона: ее фуги вызывались не умственным расстройством, а тем, что ассоциировалось с ее заточением в мотеле позапрошлым летом. Черные перчатки, шлем с темным щитком приводили ее в ужас потому, что были напрямую связаны с подавленными воспоминаниями о людях в защитных костюмах — тех, что присматривали за ней, пока ей делали промывку мозгов. Сливное отверстие в больничной раковине вызвало панику, потому что Джинджер, вероятно, была одной из «задержанных», отравленных полковником Фалкерком (кем бы он, черт подери, ни был), а потом у нее вызывали рвоту, чтобы она, как и Доминик, избавилась от яда в желудке. Будучи привязана к кровати в мотеле, она, вероятно, прошла не одно офтальмологическое обследование для определения глубины медикаментозного транса: вот почему офтальмоскоп, увиденный тем вечером в кабинете Джорджа Ханнаби, погрузил ее в такой беспросветный ужас. Доминик наблюдал за тем, как напряжение отпускает Джинджер перед лицом неопровержимого свидетельства: ее отключки — не следствие безумия, а отчаянные, но совершенно рациональные попытки избежать встречи с подавленными воспоминаниями, обращаться к которым ей запретили специалисты по промывке мозгов.