— Год назад, когда мне захотелось быть рядом с кем-то вроде тебя, мне, знаешь ли, пришлось тебя выдумать. А теперь… — Сэмми оглядел широкий простор увядшей лужайки по ту сторону от Пая с Феллоузом. Пенная роспись нацарапалась на поверхности набегающей волны. Как ему было сказать, насколько он был счастлив весь последний месяц в лучистом окружении Бэкона — и как ошибался Бэкон, попусту растрачивая с ним эту свою лучезарность. Мужчина столь красивый, столь чарующий, импозантный и столь великолепный физически, как Бэкон, просто не мог проявлять к нему, Сэмми, ни малейшего интереса.

— Если ты спрашиваешь меня, — сказал Бэкон, — можешь ли ты быть моим дружком, то конечно. Мы и тебе какую-нибудь маску подберем.

— Ну спасибо.

— Ну пожалуйста. Знаешь, как мы тебя назовем? Э-э… Пресный. Да. Пресный. Или Постный? А, как тебе?

— Заткнись.

— На самом деле Плесневелый еще больше подходит. — Оказываясь вместе с Сэмми в постели, Бэкон всякий раз вкушал глубоко ностальгический аромат его пениса, заявляя, что тот пахнет в точности как кипа старого брезента в деревянном сарае его дедушки в Манчи, что в штате Индиана. Впрочем, однажды местоположение сарая было указано как Чилликот, что в штате Иллинойс.

— Последний раз предупреждаю… — начал Сэмми, угрожающе склоняя голову набок и вытягивая руки перед собой в лучшей манере опытного каратиста. Ноги его были как пружины.

— Или, учитывая состояние вашего белья, молодой человек, — продолжил Бэкон, поднимая руки к лицу и заранее съеживаясь, — думаю, нам следует всерьез обсудить прозвище Прелый.

— Хватит, довольно! — рявкнул Сэмми, бросаясь на кровать. Бэкон прикинулся, что испуганно вопит. Сэмми забрался на актера и прижал его запястья к кровати. Его красное лицо зависло в двадцати дюймах от физиономии Бэкона.

— Все, теперь ты у меня в руках, — сказал Сэмми.

— Помилосердствуй, — взмолился Бэкон. — Ведь я сирота.

— Вот такое у нас в квартале со всякими хитрожопыми сиротами как раз и проделывали.

Сэмми сжал губы и выпустил изо рта тонкую струйку слюны. Струйка пошла вниз с пузырьком на конце, точно пауком на ниточке, пока этот пузырек не завис как раз над лицом Трейси Бэкона. Затем Сэмми ловко втянул всю ниточку назад. Прошли многие годы с тех пор, как он в последний раз пробовал этот фокус, и Сэмми порадовало, что его слюна сохранила свою вязкость, а он сам — четкий над нею контроль.

— Ф-фу, — выдохнул Бэкон, мотая головой из стороны в сторону и напрягаясь под тяжестью ладоней Сэмми у себя на запястьях, когда тот снова подвесил над ним серебристую ниточку. А потом Бэкон вдруг перестал бороться. Он ровным и спокойным взглядом смотрел на Сэмми, но с опасным блеском в глазах; конечно, стоило ему только пожелать, здоровяк легко высвободился бы из слабой хватки своего любовника. Весь вид актера об этом говорил. Он открыл рот. Жемчужинка на конце ниточки слюны по-прежнему над ним болталась. И тут Сэмми отрезал серебристую нить. Минуту спустя они, совершенно голые, уже лежали под четырьмя разостланными друг поверх друга одеялами, забавляясь в той самой манере, которую добрый доктор Фредрик Вертхам в один прекрасный день объявит в своей фатальной книге универсальной для костюмированных героев и их «закадычных дружков». Двое молодых людей заснули в объятиях друг друга, а проснулись под утешно-материнские запахи кипяченого молока и горячей воды.

Несколько фрагментарных отчетов пережили события, произошедшие в «По-то» шестого декабря 1941 года. Запись в дневнике Джеймса Лава за это число характерно скупа. Там отмечается, что в тот день Боб Перина набрал для Принстона целых восемьдесят два ярда, а также приводятся отдельные пункты меню и темы разговора за обедом с печальной аннотацией «в ретросп. трив. обычного». Гости, как всегда, обозначены инициалами: ДП, ДФ, ТБ, СК, РП, ДД, КТ. Запись кончается единственным словом КАТАСТРОФА. Лишь отсутствие всяких записей на следующий день, а также большой объем информации в понедельник, когда в мире происходило столько всего, в том числе запись о визите Лава к его адвокату, выдает еще какие-то намеки на случившееся. Композитор Родди Паркс в своем знаменитом дневнике выдает имя еще одного гостя (Дональда Дэвиса, фотографа и в то время его любовника), а также соглашается с Лавом в том, что главными темами застольной беседы были большая выставка фовистской живописи в галерее Мари Харримен и неожиданная женитьба короля Бельгии. Еще он отмечает, что с вареными устрицами вышел откровенный провал, а также, как Дональд ранее в тот день отметил, что экономку, которую Паркс называет Рут Эпплинг, похоже, что-то такое тревожило. Его оценка скандала столь же скупа, что и у Лава: «Была вызвана полиция».

Проверка доклада, написанного шерифом Монмутского округа, приводит имя последнего гостя в тот уикенд, мистера Квентина Тауля, а также дает более подробный отчет о событиях того вечера, включая определенную догадку о природе импульса, который в конечном итоге отправил Рут к телефону. «Мисс Эблинг, — гласит доклад, — была рассержена [sic!] недавним заключением в тюрьму ее брата Карла и случайно наткнулась в одной из спален на комикс того сорта, какой она считала ответственным за многие из умственных проблем ее брата. Тогда, узнав в одном из подозреваемых автора упомянутого комикса, мисс Эблинг обрела намерение известить власти об активности, имеющей место в доме».

Интересно отметить, что несмотря на ударение, сделанное той ночью и в процессе проведения по большей части законных процедур на роли комикса в инициировании акта возмездия со стороны Рут Эблинг, единственным гостем «По-то» в тот вечер, официальной записи о чьем аресте не существует, является автор упомянутой книжки.

Сэмми впервые в жизни напился за обедом. Опьянение наползало на него так медленно, что поначалу он ошибочно принял его за ощущение счастья и результат утомления от любовных занятий. Длинный день оставил в его памяти едва ли не телесный отпечаток: холодок снаружи Мейфлауэра во время ожидания, пока мистер Лав и его друзья их подберут; чей-то локоть ему в ребра; рев и пепельный запах нагревателя кадиллака; острая струя декабрьского воздуха, задувающая в окно машины по пути; ожог от глотка ржаного виски из фляжки Джона Пая; ощутимая отметина от зубов Бэкона и отпечатки его сильных пальцев у Сэмми на бедрах. Пока он сидел за обеденным столом, поедал вареных устриц и оглядывался вокруг себя с предельно глупым, как он сам с тревогой понимал, выражением на лице, вечер окутывал его приятным смешением болячек и образов, подобных тем, что переполняют человека на самой грани сна после целого дня на открытом воздухе. Комфортно осев в этом смешении, Сэмми наблюдал за тем, как мужчины вокруг него разворачивают яркие знамена своей беседы. Вино было «Пулиньи-Монтраше» 37-го года — из ящика, прибывшего, по словам Джеймса Лава, от Поля Рейно.

— Так когда вы отбываете?

— Завтра, — ответил Бэкон. — А прибываем в среду. У меня уже назначено выступление. Кто-то из «Репаблик» должен подсесть на поезд в Солт-Лейк-Сити с моим костюмом, так что в Лос-Анджелесе на платформу сойдет уже Эскапист.

Дальше последовало весьма продолжительное поддразнивание Трейси Бэкона на предмет обтягивающих брюк, к всеобщей забаве перешедшее к вопросу о гульфике на панталонах. Лав выразил удовлетворение тем, что Бэкон продолжит исполнять роль Эскаписта на радио, пусть даже трансляция будет теперь вестись из Лос-Анджелеса. Сэмми утонул еще глубже в своих грезах, порядком заправленных славным бургундским. И вдруг за спиной у него стало что-то такое завариваться, послышался шепоток, затем приглушенный крик.