Всё это мерещилось и мне отрывками, может быть,действительно между бредом, иногда даже в образах, целые полтора часа по уходеКоли. Может ли мерещиться в образе то, что не имеет образа? Но мне как будтоказалось временами, что я вижу, в какой-то странной и невозможной форме, этубесконечную силу, это глухое, темное и немое существо. Я помню, что кто-тобудто бы повел меня за руку, со свечкой в руках, показал мне какого-тоогромного и отвратительного тарантула и стал уверять меня, что это то самоетемное, глухое и всесильное существо, и смеялся над моим негодованием. В моейкомнате, пред образом, всегда зажигают на ночь лампадку, — свет тусклый иничтожный, но однако ж разглядеть всё можно, а под лампадкой даже можно читать.Я думаю, что был уже час первый в начале; я совершенно не спал и лежал соткрытыми глазами; вдруг дверь моей комнаты отворилась, и вошел Рогожин.

Он вошел, затворил дверь, молча посмотрел на меня и тихопрошел в угол к тому стулу, который стоит почти под самою лампадкой. Я оченьудивился и смотрел в ожидании; Рогожин облокотился на столик и стал молчаглядеть на меня. Так прошло минуты две, три, и я помню, что его молчание оченьменя обидело и раздосадовало. Почему же он не хочет говорить? То, что он пришелтак поздно, мне показалось, конечно, странным, но помню, что я не был бог знаеткак изумлен собственно этим. Даже напротив: я хоть утром ему и не высказал ясномоей мысли, но я знаю, что он ее понял; а эта мысль была такого свойства, чтопо поводу ее, конечно, можно было придти поговорить еще раз, хотя бы даже иочень поздно. Я так и думал, что он за этим пришел. Мы утром рассталисьнесколько враждебно, и я даже помню, он раза два поглядел на меня оченьнасмешливо. Вот эту-то насмешку я теперь и прочел в его взгляде, она-то меня иобидела. В том же, что это действительно сам Рогожин, а не видение, не бред, ясначала нисколько не сомневался. Даже и мысли не было.

Между тем он продолжал всё сидеть и всё смотрел на меня стою же усмешкой. Я злобно повернулся на постели, тоже облокотился на подушку, инарочно решился тоже молчать, хотя бы мы всё время так просидели. Я непременнопочему-то хотел, чтоб он начал первый. Я думаю, так прошло минут с двадцать.Вдруг мне представилась мысль: что если это не Рогожин, а только видение?

Ни в болезни моей и никогда прежде я не видел еще ни разу ниодного привидения; но мне всегда казалось, еще когда я был мальчиком и дажетеперь, то-есть недавно, что если я увижу хоть раз привидение, то тут же наместе умру, даже несмотря на то, что я ни в какие привидения не верю. Но когдамне пришла мысль, что это не Рогожин, а только привидение, то помню, янисколько не испугался. Мало того, я на это даже злился. Странно еще и то, чторазрешение вопроса: привидение ли это, или сам Рогожин, как-то вовсе не такзанимало меня и тревожило, как бы, кажется, следовало; мне кажется, что я очем-то другом тогда думал. Меня, например, гораздо более занимало, почемуРогожин, который давеча был в домашнем шлафроке и в туфлях, теперь во фраке, вбелом жилете и в белом галстуке? Мелькала тоже мысль: если это привидение, и яего не боюсь, то почему же не встать, не подойти к нему и не удостоверитьсясамому? Может быть, впрочем, я не смел и боялся. Но когда я только что успелподумать, что я боюсь, вдруг как будто льдом провели по всему моему телу; япочувствовал холод в спине, и колени мои вздрогнули. В самое это мгновение,точно угадав, что я боюсь. Рогожин отклонил свою руку, на которуюоблокачивался, выпрямился и стал раздвигать свой рот, точно готовясь смеяться;он смотрел на меня в упор. Бешенство охватило меня до того, что я решительнохотел на него броситься, но так как я поклялся, что не начну первый говорить,то и остался на кровати, тем более, что я всё еще был не уверен, сам ли этоРогожин иди нет?

Я не помню наверно, сколько времени это продолжалось; непомню тоже наверно, забывался ли я иногда минутами или нет? Только наконецРогожин встал, так же медленно и внимательно осмотрел меня, как и прежде, когдавошел, но усмехаться перестал, и тихо, почти на цыпочках, подошел к двери,отворил ее, притворил и вышел. Я не встал с постели; не помню, сколько времения пролежал еще с открытыми глазами и все думал; бог знает о чем я думал; непомню тоже, как я забылся. На другое утро я проснулся, когда стучались в моюдверь, в десятом часу. У меня так условлено, что если я сам не отворю дверь додесятого часу и не крикну, чтобы мне подали чаю, то Матрена сама должнапостучать ко мне. Когда я отворил ей дверь, мне тотчас представилась мысль: какже мог он войти, когда дверь была заперта? Я справился и убедился, чтонастоящему Рогожину невозможно было войти, потому что все наши двери на ночьзапираются на замок.

Вот этот особенный случай, который я так подробно описал, ибыл причиной, что я совершенно “решился”. Окончательному решениюспособствовала, стало быть, не логика, не логическое убеждение, а отвращение.Нельзя оставаться в жизни, которая принимает такие странные, обижающие меняформы. Это привидение меня унизило. Я не в силах подчиняться темной силе,принимающей вид тарантула. И только тогда, когда я, уже в сумерки, ощутил,наконец, в себе окончательный момент полный решимости, мне стало легче. Это былтолько первый момент; за другим моментом я ездил в Павловск, но это ужедовольно объяснено”.

“У меня был маленький карманный пистолет; я завел его, когдаеще был ребенком, в тот смешной возраст, когда вдруг начинают нравиться историио дуэлях, о нападениях разбойников, о том как и меня вызовут на дуэль, и какблагородно я буду стоять под пистолетом. Месяц тому назад я его осмотрел иприготовил. В ящике, где он лежал, отыскались две пули, а в пороховом рожкепороху заряда на три. Пистолет этот дрянь, берет в сторону и бьет всего шаговна пятнадцать; но уж, конечно, может своротить череп на сторону, еслиприставить его вплоть к виску.

Я положил умереть в Павловске, на восходе солнца и сойдя впарк, чтобы не обеспокоить никого на даче. Мое “Объяснение” достаточно объяснитвсё дело полиции. Охотники до психологии и те, кому надо, могут вывести из неговсё, что им будет угодно. Я бы не желал, однако ж, чтоб эта рукопись преданабыла гласности. Прошу князя сохранить экземпляр у себя и сообщить другойэкземпляр Аглае Ивановне Епанчиной. Такова моя воля. Завещаю мой скелет вМедицинскую Академию для научной пользы.

Я не признаю судей над собою и знаю, что я теперь вне всякойвласти суда. Еще недавно рассмешило меня предположение: что если бы мне вдругвздумалось теперь убить кого угодно, хоть десять человек разом, или сделатьчто-нибудь самое ужасное, что только считается самым ужасным на этом свете, тов какой просак поставлен бы был предо мной суд с моими двумя-тремя неделямисроку и с уничтожением пыток и истязаний? Я умер бы комфортно в их госпитале, втепле и с внимательным доктором, и, может быть, гораздо комфортнее и теплее,чем у себя дома. Не понимаю, почему людям в таком же как я положении неприходит такая же мысль в голову, хоть бы только для штуки? Может быть,впрочем, и приходит; веселых людей и у нас много отыщется.

Но если я и не признаю суда над собой, то всё-таки знаю, чтоменя будут судить, когда я уже буду ответчиком глухим и безгласным. Не хочууходить, не оставив слова в ответ, — слова свободного, а не вынужденного, — недля оправдания, — о, нет! просить прощения мне не у кого и не в чем, — а так,потому что сам желаю того.