Эта комната была еще уже и теснее предыдущей, так что я незнал даже, где повернуться; узкая, односпальная кровать в углу занимала ужасномного места; прочей мебели было всего три простые стула, загроможденные всякимилохмотьями, и самый простой кухонный, деревянный стол пред старенькимклеенчатым диваном, так что между столом и кроватью почти уже нельзя былопройти. На столе горел такой же железный ночник с сальною свечкой, как и в тойкомнате, а на кровати пищал крошечный ребенок, всего, может быть,трехнедельный, судя по крику; его “переменяла”, то-есть перепеленывала, больнаяи бледная женщина, кажется, молодая, в сильном неглиже и, может быть, только чтоначинавшая вставать после родов; но ребенок не унимался и кричал, в ожиданиитощей груди. На диване спал другой ребенок, трехлетняя девочка, прикрытая,кажется, фраком. У стола стоял господин в очень истрепанном сюртуке (он ужеснял пальто, и оно лежало на кровати) и развертывал синюю бумагу, в которойбыло завернуто фунта два пшеничного хлеба и две маленькие колбасы, На столе,кроме того, был чайник с чаем, и валялись куски черного хлеба. Из-под кровативысовывался незапертый чемодан, и торчали два узла с каким-то тряпьем.

Одним словом, был страшный беспорядок. Мне показалось спервого взгляда, что оба они, и господин, и дама — люди порядочные, нодоведенные бедностью до того унизительного состояния, в котором беспорядокодолевает наконец всякую попытку бороться с ним и даже доводит людей до горькойпотребности находить в самом беспорядке этом, каждый день увеличивающемся,какое-то горькое и как будто мстительное ощущение удовольствия.

Когда я вошел, господин этот, тоже только что предо мноювошедший и развертывавший свои припасы, о чем-то быстро и горячопереговаривался с женой; та, хоть и не кончила еще пеленания, но уже успелазанюнить; известия были, должно быть, скверные, по обыкновению. Лицо этогогосподина, которому было лет двадцать восемь на вид, смуглое и сухое,обрамленное черными бакенбардами, с выбритым до лоску подбородком, показалосьмне довольно приличным и даже приятным; оно было угрюмо, с угрюмым взглядом, нос каким-то болезненным оттенком гордости, слишком легко раздражающейся. Когда явошел, произошла странная сцена.

Есть люди, которые в своей раздражительной обидчивостинаходят чрезвычайное наслаждение, и особенно когда она в них доходит (чтослучается всегда очень быстро) до последнего предела; в это мгновение им даже,кажется, приятнее быть обиженными чем необиженными. Эти раздражающиеся всегдапотом ужасно мучатся раскаянием, если они умны, разумеется, и в состояниисообразить, что разгорячились в десять раз более, чем следовало. Господин этотнекоторое время смотрел на меня с изумлением, а жена с испугом, как будто в томбыла страшная диковина, что и к ним кто-нибудь мог войти; но вдруг оннабросился на меня чуть не с бешенством; я не успел еще пробормотать двух слов,а он, особенно видя, что я одет порядочно, почел, должно быть, себя страшнообиженным тем, что я осмелился так бесцеремонно заглянуть в его угол и увидатьвсю безобразную обстановку, которой он сам так стыдился. Конечно, онобрадовался случаю сорвать хоть на ком-нибудь свою злость на все свои неудачи.Одну минуту я даже думал, что он бросится в драку; он побледнел точно в женскойистерике и ужасно испугал жену.

— Как вы смели так войти? Вон! — кричал он, дрожа и дажеедва выговаривая слова. Но вдруг он увидал в руках моих свой бумажник.

— Кажется, вы обронили, — сказал я, как можно спокойнее исуше. (Так, впрочем, и следовало.)

Тот стоял предо мной в совершенном испуге и некоторое времякак будто понять ничего не мог; потом быстро схватился за свой боковой карман,разинул рот от ужаса и ударил себя рукой по лбу.

— Боже! Где вы нашли? Каким образом?

Я объяснил в самых коротких словах и по возможности ещесуше, как я поднял бумажник, как я бежал и звал его и как, наконец, по догадкеи почти ощупью, взбежал за ним по лестнице.

— О, боже! — вскрикнул он, обращаясь к жене: — тут все нашидокументы, тут мои последние инструменты, тут всё… о, милостивый государь,знаете ли вы, что вы для меня сделали? Я бы пропал!

Я схватился между тем за ручку двери, чтобы, не отвечая,уйти; но я сам задыхался, и вдруг волнение мое разразилось таким сильнейшимприпадком кашля, что я едва мог устоять. Я видел, как господин бросался во всестороны, чтобы найти мне порожний стул, как он схватил, наконец, с одного стулалохмотья, бросил их на пол и, торопясь, подал мне стул, осторожно меня усаживая.Но кашель мой продолжался и не унимался еще минуты три. Когда я очнулся, он ужесидел подле меня на другом стуле, с которого тоже, вероятно, сбросил лохмотьяна пол, и пристально в меня всматривался.

— Вы, кажется… страдаете? — проговорил он тем тоном, какимобыкновенно говорят доктора, приступая к больному. — Я сам… медик (он несказал: доктор), — и, проговорив это, он для чего-то указал мне рукой накомнату, как бы протестуя против своего теперешнего положения, — я вижу, чтовы…

— У меня чахотка, — проговорил я как можно короче и встал.

Вскочил тотчас и он.

— Может быть, вы преувеличиваете и… приняв средства…

Он был очень сбит с толку и как будто всё еще не мог придтив себя; бумажник торчал у него в левой руке.

— О, не беспокоитесь, — перебил я опять, хватаясь за ручкудвери, — меня смотрел на прошлой неделе Б-н (опять я ввернул тут Б-на), — идело мое решенное. Извините…

Я было опять хотел отворить дверь и оставить моегосконфузившегося, благодарного и раздавленного стыдом доктора, но проклятыйкашель как раз опять захватил меня. Тут мой доктор настоял, чтоб я опять приселотдохнуть; он обратился к жене, и та, не оставляя своего места, проговорила мненесколько благодарных и приветливых слов. При этом она очень сконфузилась, такчто даже румянец заиграл на ее бледно-желтых, сухих щеках. Я остался, но стаким видом, который каждую секунду показывал, что ужасно боюсь их стеснить(так и следовало). Раскаяние моего доктора, наконец, замучило его, я это видел.

— Если я… — начал он, поминутно обрывая и перескакивая, — ятак вам благодарен и так виноват пред вами… я… вы видите… — он опять указал накомнату, — в настоящую минуту я нахожусь в таком положении…

— О, — сказал я, — нечего и видеть; дело известное; вы,должно быть, потеряли место и приехали объясняться и опять искать места?

— Почему… вы узнали? — спросил он с удивлением.

— С первого взгляда видно, — отвечал я поневоле насмешливо,— сюда много приезжают из провинций с надеждами, бегают, и так вот и живут.

Он вдруг заговорил с жаром, с дрожащими губами; он сталжаловаться, стал рассказывать и, признаюсь, увлек меня; я просидел у него почтичас. Он рассказал мне свою историю, впрочем, очень обыкновенную. Он был лекаремв губернии, имел казенное место, но тут начались какие-то интриги, в которыевмешали даже жену его. Он погордился, погорячился; произошла переменагубернского начальства в пользу врагов его; под него подкопались, пожаловались;он потерял место и на последние средства приехал в Петербург объясняться; вПетербурге, известно, его долго не слушали, потом выслушали, потом отвечалиотказом, потом поманили обещаниями, потом отвечали строгостию, потом велели емучто-то написать в объяснение, потом отказались принять, что он написал, велелиподать просьбу, — одним словом, он бегал уже пятый месяц, проел всё; последниеженины тряпки были в закладе, а тут родился ребенок и, и… “сегоднязаключительный отказ на поданную просьбу, а у меня почти хлеба нет, ничего нет,жена родила. Я, я…”