«Вперед! – воззвал он. – Так как умеренность с нашей стороны не вывела пруссаков из их странного опьянения, пусть прусская армия испытает ту же участь, какой она подверглась четырнадцать лет назад. Пусть же они узнают, что если можно достигнуть увеличения власти и территории благодаря дружбе с великим народом, то вражда этого народа, вызванная только отказом от всякого благоразумия и здравого смысла, будет ужаснее всяких бурь на океане!»

В это самое время голландский король Луи Бонапарт возвратился в Гаагу, чтобы собрать Генеральные штаты и добиться от них принятия закона, повелевающего уплатить поземельный налог за год до срока. Добившись этого закона, он перенес свою главную квартиру на границу государства. Таким образом, голландцы, которым обещали благоденствие в награду за потерю свободы, в первый же год очутились под страхом войны, удвоенных налогов и континентальной блокады, парализовавшей их торговлю.

Госпожа Луи Бонапарт приехала к матери в Майнц и, казалось, вздохнула свободно, очутившись среди близких. Приехала также и юная принцесса Баденская. В то время ее отношения с мужем были еще очень холодными. Примас и некоторые из государей Конфедерации нанесли визиты императрице. Жизнь, которую она вела в Майнце, была довольно пышной, так как ее присутствие привлекло в город нескольких выдающихся людей. Она предпочла бы повсюду следовать за императором, чтобы следить за ним; но когда она писала о своем желании приехать к нему, он отвечал: «Я не могу призвать тебя к себе, потому что я раб положения вещей и силы обстоятельств; подождем, к чему они приведут»[130].

Императрица, взволнованная опасностью, снова угрожавшей ее мужу, не находила вокруг себя никого, кто бы мог посочувствовать ее беспокойству. Она привезла с собой дам, сохранивших, благодаря своему имени, те воспоминания, которые они вправе были сохранить и при новом дворе; а эти дамы позволяли себе выражать протест против начинавшейся войны и относились с совершенно понятной симпатией к прекрасной королеве, которая подвергалась оскорблениям в каждом бюллетене. Смерть принца Людвига Прусского[131] (я расскажу о ней позже), которого знали некоторые из придворных дам, когда-то бывших эмигрантками, огорчила их, и вокруг нашей государыни образовалась известного рода оппозиция, во главе нее охотно встала госпожа де Ларошфуко.

Ремюза постоянно выслушивал жалобы императрицы, которая жила праздно и слишком прислушивалась к тому, на что не должна была бы обращать внимания. Ремюза советовал ей не беспокоиться и ничего не сообщать императору, который придал бы этому слишком большое значение. Но госпожа Бонапарт, оскорбленная речами своих дам, написала обо всем мужу. А позднее Талейран, присутствовавший при этих бурях, которые легко было усмирить, захотел позабавить этим императора, но император совсем не принял шутку.

Во всяком случае, эта беспокойная и пустая, хотя и деятельная жизнь при дворе сильно надоела моему мужу. Он старался развлечься изучением немецкого языка, «для того чтобы, – как писал он, – пополнить день хоть каким-нибудь полезным занятием». Вместе с тем он все больше и больше ценил общество Талейрана, который старался сблизиться с ним и выказывал ему доверие и действительную дружбу. Всякий раз, когда Талейрану приписывают малейшее проявление чувства, приходится подтверждать это каким-нибудь решительным словом, предвидя возникающие сомнения. Суждения общества о Талейране слишком строги, или по крайней мере слишком категоричны. А я знаю, что он был способен на привязанности, и решаюсь сказать, что, если бы он обманывал меня в этом отношении, я не могла бы так искренно привязаться к нему.

В это время я очень спокойно жила в Париже с матерью, сестрой и своими детьми; у меня бывало изысканное общество и немало писателей (благодаря авторитету моего мужа в театральном деле).

Принцесса Каролина, герцогиня Бергская, требовала, чтобы ей оказывали некоторое внимание. Она жила на Елисейских Полях и содержала довольно большой штат. Ей наносили визиты, так же как и архиканцлеру Камбасересу; время от времени двор съезжался к ним, а остальное время жили спокойно.

Уверенность в том, что полиция всегда наблюдала за всеми салонами, мешала делать какие бы то ни было заключения о состоянии дел, поэтому ограничивались тайными предположениями, и все держались особняком, что как раз и нужно было императору.

Впрочем, во время этой кампании произошел маленький инцидент, который занял Париж и позабавил его в течение нескольких дней. Двадцать третьего октября кардинал Мори был избран на место Тарже во Французской академии. Когда зашла речь о его приеме, кто-то вздумал спросить, будут ли к нему обращаться «ваше высокопреосвященство». Это вызывало сильную оппозицию. Однажды подобный спор уже подымался – перед революцией, и тогда д’Аламбер и современная ему Академия настаивали на необходимости всеобщего равенства в этом святилище литературы; и эта же Академия теперь, в 1806 году, примкнув к правой партии, настаивала на титуле «ваше высокопреосвященство» в противоположность другой партии, во главе которой стояли Реньо, Арно, Шенье и другие. Спор принял резкую форму, и кардинал объявил с раздражением, что не примет избрания, если ему не будет оказано подобающее его сану уважение. Принять свободно какое-либо решение было слишком трудно, поэтому решили донести обо всем императору, и об этом тщеславном споре ему было сообщено на поле битвы.

Между тем кардинал, встречая кого-нибудь из членов Института, принадлежащих к оппозиционной партии, нападал на них в самых резких выражениях. Однажды, когда он обедал у госпожи Мюрат, между ним и Реньо завязалась довольно забавная ссора; мне пришлось быть ее свидетельницей. Как только были сказаны первые слова, кардинал попросил Реньо перейти в другой салон. Реньо согласился, но с условием, чтобы туда же перешли и некоторые из присутствующих. Раздраженный кардинал начал сильно горячиться:

– Неужели вы не помните, как в Учредительном собрании я называл вас мальчишкой?!