Уже в начале этой кампании нетрудно было заметить, что во Франции несколько утомлены непрерывными изменениями судьбы – как общей, так и частных лиц. Недовольство сказывалось в грустном выражении лиц, и было ясно, что императору надо совершить чудо, чтобы снова подогреть остывающий энтузиазм. Напрасно газеты наполнялись статьями, изображавшими радость рекрутов, набиравшихся во всех департаментах; никто не верил этой радости и даже считал излишним притворяться. Париж снова впал в ту угрюмую печаль, в которую ввергает столичные города всякая война, пока она длится. Благодаря выставке, о которой я уже говорила, восхищались успехами нашей промышленности, но национальное чувство нельзя поддерживать одной только любознательностью; и когда граждане совершенно чужды поступкам своего правительства, они являются простыми зрителями даже тех его распоряжений, которые содействуют успеху прогресса.

Я помню, что писала мужу во время этой кампании: «Положение вещей, настроение умов сильно изменились. Чудеса храбрости, выказанные в этом году, далеко не производят такого впечатления, как в прошлом. Я уже не вижу теперь того энтузиазма, который был вызван битвой при Аустерлице»[129]. Сам император заметил это и, возвратившись в Париж после Тильзитского договора, говорил: «Военная слава быстро тускнеет для современников. Пятьдесят битв производят не больше впечатления, чем пять или шесть. Для французов я всегда буду больше человеком Маренго, чем Йены и Фридланда».

Проекты императора относительно Европы расширялись и требовали от него все большей и большей централизации в управлении, так, чтобы радиусы его воли, исходящие из одного центра, могли быстро дойти до того места, куда он желал их направить. Более или менее уверенный в послушании Сената, уменьшая с каждым днем значение Законодательного корпуса, несомненно, желая при первом удобном случае освободиться от Трибуната, он придал большую власть Государственному совету, который был составлен из людей хоть и отличавшихся умом, но склонных подчиняться его непосредственному влиянию. По этому поводу был издан новый декрет: в Государственном совете создавалась комиссия петиций, составленная из советников, докладчиков и аудиторов. Эта комиссия собиралась три раза в неделю, и ее решения должны были докладываться императору. Моле и Паскье, докладчики, были назначены членами этой комиссии. Оба они поступили на службу одновременно, и хотя и были совершенно различных возрастов, составили себе хорошее имя в магистратуре и мало-помалу выдвинулись при этом новом правительстве. Однако император уже и тогда относился лучше к Моле. Он пользовался молодостью последнего, так как, несмотря на всю серьезность, Моле был склонен к энтузиазму. Император был доволен тем, что направлял его мысли по своему желанию; но вместе с тем он пользовался и парламентскими способностями Паскье. «Я эксплуатирую одного, – говорил он иногда, – и создаю другого». Я привожу эти слова для того, чтобы еще раз доказать, как Бонапарт любил анализировать свои поступки по отношению ко всем окружающим.

Осенью этого года в Париже проводились скачки, заведенные самим императором, когда он был еще консулом. В самом деле, Франция сделалась в то время как бы одним большим собранием зрителей, перед которыми давались всевозможные представления, но при условии, чтобы публика всегда аплодировала.

Наконец, 4 октября был созван Сенат. Архиканцлер, как это делалось прежде и как было установлено на будущее, объявил о войне и произнес торжественную, но бессодержательную речь. Затем он прочел письмо императора, на котором стоял адрес его главной квартиры. В этом письме прусский король объявлялся виновником войны, выражалось сожаление о том, что гений зла вечно смущает покой Франции, и говорилось, что захват Саксонии заставил императора быстро двинуться вперед. Это письмо сопровождалось официальным донесением министра иностранных дел. Он не мог указать никакой разумной причины войны, удивлялся, почему свобода, дарованная ганзейским городам, могла обеспокоить прусское правительство, и приводил ноту Кнобельсдорфа, нового посланника Пруссии. Незадолго до этого распространились слухи, будто Луккезини, преданный Англии, напугал двор безосновательными донесениями о проектах всемирной монархии, создаваемых французским правительством. Император, узнавший эти новости, потребовал отозвать Люккезини. Его заменил Кнобельсдорф, но эта перемена ни к чему не привела, вражда между обоими кабинетами усиливалась; император уехал; прусский посланник получил последнюю ноту от своего государя, который требовал, чтобы французские войска очистили всю Германию.

Кнобельсдорф послал эту ноту Талейрану еще в Майнц, а Талейран отправил ее императору уже в Бамберг. В первом бюллетене, содержащем отчет о начале этой кампании, говорилось следующее: «7-го император принял курьера из Майнца, который привез ноту Кнобельсдорфа и письмо прусского короля на двадцати страницах, представляющее из себя плохой памфлет в том духе, в каком заказывает памфлеты английское правительство своим писателям за 500 фунтов стерлингов в год. Император не дочитал его до конца и сказал окружающим: «Я сожалею о своем брате прусском короле: он не понимает по-французски, он, вероятно, не прочел этой «поэмы»». Затем он сказал маршалу Бертье: «Маршал! Нам назначают честный поединок на 8-е число, француз никогда от этого не откажется. Говорят, у них есть красивая королева, которая желает быть свидетельницей сражения; в таком случае будем любезны и двинемся, не переночевав, к Саксонии»».

Боевые действия в самом деле начались 8 октября 1806 года. Воззвание императора к солдатам, подобно всем остальным его воззваниям, отличалось страстностью, составлявшей особенность Наполеона.