Фокс умер в сентябре; партия английского кабинета министров, которая склонялась к войне, снова усилилась; русский кабинет тоже перестроился; национальное движение волновало прусское дворянство, и народ начинал ему отвечать. Гроза надвигалась, и гроза разразилась: поводом послужило то, что царь вдруг отказался ратифицировать договор, подписанный в Париже его уполномоченным Убри. С этого момента все было решено: хотя официального объявления войны не было, о ней громко говорили.

В начале месяца я вернулась из Котрэ и очень радовалась тому, что опять нахожусь со своей семьей, как вдруг Ремюза получил приказание отправиться в Майнц, куда через несколько дней император должен был приехать. Я была глубоко огорчена этой новой разлукой. Не получая никаких почестей, которые вознаграждают некоторых женщин за страдания, переживаемые ими из-за брака с военными, я с трудом переносила разлуку с мужем, которому приходилось постоянно уезжать. Помню, что после отъезда Ремюза император спросил, почему у меня грустный вид, и, когда я ответила, что скучаю по мужу, стал смеяться надо мной.

– Ваше величество! – сказала я ему тогда. – Я совершенно не понимаю той радости, которую могут доставить геройские подвиги, и лично для себя полагаю всю свою славу только в счастье.

Он начал смеяться.

– Счастье! О да, счастье играет большую роль в наш век!

Я снова виделась с Талейраном перед его отъездом в Майнц, он выказал мне свою дружбу и уверял меня, что ничто так не полезно для нашего будущего, как назначения Ремюза во все путешествия. Но видя, что слушаю я его со слезами на глазах, Талейран продолжал говорить серьезно, и я была ему благодарна за то, что он не шутил над огорчением, которое было серьезным только для одной меня и, в сущности, должно было казаться легким по сравнению со страданиями многих женщин, мужья и сыновья которых подвергались все новым и новым опасностям. В характере, или, вернее, в наклонностях Талейрана всегда был известный такт, очень тонкий, поэтому с каждым он говорил тем языком, который ему подходил. В этом и заключалось необыкновенное обаяние его личности.

Наконец император вдруг собрался и 25 сентября уехал, не уведомив Сенат никаким посланием о причине своего отъезда[127]. Императрица, всегда расстававшаяся с ним против своего желания, сначала не могла добиться от него разрешения ехать вместе с ним, но так настаивала в последний день его пребывания в Сен-Клу, что около полуночи Бонапарт уступил ее настояниям и посадил в свою карету в сопровождении одной только камер-фрау. Весь императорский дом последовал за ней только через несколько дней. О моем участии во всех этих поездках не могло быть и речи, так как этого не позволяло мне мое здоровье.

Мне кажется, что императрица, уже привыкшая к мелким тщеславным радостям, которые доставило ей вступление в ее двор некоторых дам, имевших гораздо большее значение, чем я, теперь, вернувшись к своим прежним привязанностям, немного сожалела обо мне. Что касается императора, то он не придавал мне большого значения и был прав. Женщина при его дворе не значила ничего, а больная женщина – меньше, чем ничего.

Госпожа Бонапарт часто рассказывала мне, что ее муж начал эту прусскую кампанию с неким отвращением. Роскошь и комфорт уже оказывали на него влияние, суровая лагерная жизнь пугала его. При этом его беспокоило еще и то, что прусская армия пользовалась громкой репутацией; много говорили о превосходстве прусской кавалерии; наша же кавалерия еще не внушала большого доверия, и военные ожидали сильного сопротивления со стороны неприятеля. А потому небывалый и столь быстрый успех в битве при Йене является одним из тех чудес, которые расстраивают все человеческие предположения. Этот успех озадачил всю Европу и доказал как счастье Бонапарта, так и его искусство, а вместе с тем и храбрость французов.

Бонапарт пробыл в Майнце недолго: пруссаки вступили в Саксонию, надо было спешить, чтобы догнать их. В начале этой кампании император сформировал две роты конных жандармов, и одной из них командовал виконт де Монморанси. Этот своего рода призыв к дворянам давал им возможность разделить славу Франции и привлекал привилегиями. И в самом деле, некоторые из дворян вступили в состав этого корпуса.

В то время, когда готовились великие события, было решено, что императрица останется в Майнце с частью сопровождающих ее придворных. Ремюза находился при ней, управляя всем двором, и Талейран должен был также оставаться в Майнце до получения новых приказаний.

В тот момент, когда император покидал город, моему мужу пришлось быть свидетелем зрелища, которое сильно его поразило. Талейран был в кабинете императора; Ремюза, который находился тут же, получал последние приказания. Наступил вечер, экипажи были готовы, император попросил моего мужа сходить за его женой; через минуту Ремюза привел ее, она обливалась слезами. Император, тронутый ее горем, долго сжимал жену в объятиях и, казалось, сильно страдал от предстоящей разлуки. Он был заметно взволнован, Талейран также казался озабоченным. Император, прижимая жену к себе, подошел к Талейрану, протянул ему руку, обнял их обоих вместе и, обращаясь к Ремюза, сказал: «Однако очень тяжело расставаться с двумя людьми, которых любишь больше всех». Он повторял эти слова, и его нервное волнение так усилилось, что по лицу полились слезы; через минуту у императора начались конвульсии, которые вызвали приступ тошноты. Пришлось посадить его и дать выпить флердоранжевой воды; Бонапарт продолжал рыдать. Затем он овладел собой и, вставая, пожал руку Талейрану. Потом поцеловал в последний раз жену и сказал Ремюза: «Экипажи поданы, не правда ли, скажите об этом свите и пойдемте!»

Когда мой муж описал мне эту сцену, она доставила мне некоторую радость. Открытие, что естественные человеческие чувства могли оказывать влияние на Бонапарта, казалось мне как бы победой, в которой должен был быть заинтересован каждый из нас. Он уехал из Майнца 2 октября в 9 часов вечера.

Сенату еще не было ни о чем объявлено, но все ожидали жестокой войны. Со стороны пруссаков это была война национальная; и в самом деле, объявляя ее, король уступал горячему желанию всего своего дворянства и значительной части народа. Притом слухи о создании Польского королевства беспокоили государей. Необходимо было составить Северную лигу из государств, не вошедших в состав Рейнской конфедерации. Молодая королева оказывала влияние на своего супруга; она с большим доверием относилась к прусскому принцу Людвигу, который искал случая отличиться. Этот принц был храбр, любезен, имел большую склонность к искусствам; его рвение передавалось всему молодому дворянству. Прусская армия, прекрасная и сильная, внушала этой новой коалиции полное доверие к своей силе; прусская кавалерия считалась лучшей в Европе. Зная теперь, с какой легкостью все это было рассеяно, надо признать, что вожди этой армии были очень неискусны, а старый герцог Брауншвейгский и во второй раз так же плохо направил благородную отвагу состоявших под его командой солдат[128].