Если верить рассказам лиц, не имевших никаких причин для фантазий, Луи, руководимый своими ревнивыми подозрениями, стал снова применять систему шпионства, предметом которого всегда приходилось быть королеве. Эта молодая женщина, больная и глубоко несчастная, заметила, что ее муж не желает, чтобы она разделяла с ним чувства, которые он хотел внушить голландцам. Из-за постоянных огорчений она сделалась равнодушной ко всякому успеху и стала жить в своем дворце уединенно, почти затворницей, занимаясь искусствами, которые любила, и страстно отдаваясь беспредельной нежности к своему старшему сыну. Этот ребенок, очень развитой для своего возраста, горячо любил свою мать, что возбуждало сильную ревность его отца. Порой он старался добиться предпочтения чрезмерной снисходительностью, а порой пугал сына резкими сценами, и ребенок гораздо больше любил мать, подле которой находил покой.

Наемные угодники определенного сорта, каких всегда можно найти при дворе, должны были следить за королевой и доносить обо всем, что делалось вокруг нее. Письма, которые она писала, распечатывались из опасения, как бы она не написала чего-нибудь о том, что совершалось в государстве ее мужа. Она уверяла меня, что не раз находила свой письменный стол открытым, а свои бумаги в беспорядке, и, если бы она только захотела, ей нетрудно было бы обнаружить агентов подозрительности короля. Вскоре при дворе заметили, что можно скомпрометировать себя, оказывая королеве какое бы то ни было внимание, и тотчас же она была всеми покинута. Несчастный, который обратился бы к ней, желая добиться какой-нибудь милости, сам вызвал бы подозрение; министр, который поговорил бы с ней о каком-нибудь неважном деле, навлек бы на себя неудовольствие.

Сырой климат Голландии увеличивал страдания королевы. Она таяла как воск, что замечали все окружающие, один только король сначала не хотел видеть этого. Однажды она говорила мне, что жизнь ее в то время была крайне тяжела и казалась ей совершенно безнадежной. Поселившись на одной из вилл недалеко от моря и видя, что безусловное господство на нем принадлежало английским судам, она страстно желала, чтобы какой-нибудь случай привел хоть одно из них к берегу, чтобы была сделана частичная высадка и ее взяли в плен. Наконец доктора объявили, что ей необходимы воды Ахена, и король, также не совсем здоровый, решил отправиться вместе с ней.

Голландии приходилось сильно страдать от запретительной системы, которой император подчинял все, что зависело от его власти. Луи Бонапарт – нужно отдать ему справедливость, – вскоре стал соблюдать интересы вверенных ему народов и по мере сил старался протестовать против тех тиранических мер, которых требовала императорская политика. Бонапарт упрекал его в этом, но король оставался тверд и боролся так, что сумел привязать к себе голландцев. В этом отношении они были к нему справедливы.

Швейцария также вынуждена была порвать все торговые сношения с Англией, и повсюду со всей строгостью стала применяться конфискация английских товаров. Эти меры усиливали в Лондоне партию, желавшую во что бы то ни стало поднять против Франции новые войны в Европе. Но Фокс, бывший в то время премьер-министром, казалось, склонялся к миру и не отказывался от попыток прийти к мирному соглашению. Русские все еще спорили с нашими войсками из-за некоторых частей Далмации. Великая армия не возвращалась во Францию, и объявленные празднества все откладывались. Прусский король, по-видимому, также склонялся к миру, но его красивая молодая жена, принц Людвиг и часть двора старались внушить ему желание воевать. Ему рисовали будущее освобождение Польши, увеличение территории Саксонии, опасность готовящейся Рейнской конфедерации.

Надо признать, что поведение императора оправдывало беспокойство в Европе. Английская политика мало-помалу начинала оказывать все большее влияние на русского императора. Воронцов был послан в Лондон, англичанам удалось договориться с ним, и вскоре континент пережил новое потрясение. Русский император отправил в Париж Убри для переговоров о мире. В самом деле, 20 июля мирный договор был подписан им и Талейраном, но не был ратифицирован в Петербурге.

Глубочайшее спокойствие царило во Франции. С каждым днем желания императора встречали все меньшее сопротивление. Управление ровное, твердое, строгое и довольно справедливое – по крайней мере в том отношении, что оно было равно для всех, – регулировало как саму власть, так и способы подчинения ей. Рекрутский набор производился со всей строгостью; но если народ и роптал, то еще очень слабо. Французы не были еще пресыщены наслаждением славой, как это случилось впоследствии, и притом блестящая перспектива выдвинуться на военном поприще привлекла молодежь, и она повсюду стояла за Бонапарта. Даже в дворянских семьях, где считали своим долгом или своей обязанностью быть в оппозиции, дети начинали отступать от воззрений своих отцов, а отцы втайне ничего не имели против того, чтобы самим немного отступить от них под предлогом родительской снисходительности.

День 15 августа стал днем святого Наполеона, и министр внутренних дел составил циркуляр, обращенный ко всем префектам, предписывая им праздновать этот день должным образом, что освятит память одновременно об императоре и об эпохе восстановления религии. «Никакой праздник, – говорилось в этом циркуляре, – не может вызвать более глубокого чувства, чем день, когда великий народ гордится своими победами в полном сознании своего счастья и празднует день рождения государя, которому обязан своим благоденствием и своею славой».

Мне кажется, нужно всегда повторять и не забывать, ради будущих поколений, ту истину, что и народы, и короли очень ошибаются, когда верят кажущемуся спокойствию, наступающему после великих потрясений революции. Если это спокойствие не создает такого порядка вещей, какой соответствовал бы потребностям народа, то несомненно, что спокойствие является только отсрочкой, созданной более или менее настойчивыми обстоятельствами; искусный человек легко воспользуется этой отсрочкой, но воспользуется ею разумно только в том случае, если сумеет осторожно направить необдуманные поступки доверившихся ему. Бонапарт же был далек от этого; сильный и властный, он открыл широкую брешь для французской революции. Ему всегда казалось, что эта брешь закроется с его смертью, которую он считал единственным возможным концом своих успехов. Он овладел французами в такое время, когда они сбились с дороги и теряли надежду достигнуть цели, к которой все еще стремились; тогда их энергия, немного неопределенная, превратилась в военное рвение, а это, конечно, самый опасный путь, наиболее противоречащий гражданскому духу. Бонапарт долго пользовался этим в своих целях, но не предвидел того, как трудно управлять нацией, которая стала боязливо относиться к своим собственным поступкам, но сохранила потребность великой реставрации; надо было, чтобы каждая война сопровождалась победой, потому что неудачи могли вызвать в умах такие размышления, которые были бы слишком опасны для императора.

Мне кажется, что он сам был увлечен теми обстоятельствами, которые порождались текущими событиями. Но император решился обуздать нарождающуюся свободу, чего бы это ни стоило, и пользовался с этой целью всеми средствами. Часто говорили и в эпоху Империи, и после падения императора, что он изучил лучше, чем кто бы то ни было, науку власти. Это верно, если под ней подразумевают знание способов добиться повиновения; но если слово «наука» обозначает «ясное и точное знание, основанное на принципах, очевидных по существу или ставших очевидными благодаря доказательствам»[126], – то несомненно, что Бонапарт не включал в систему управления те принципы, которые доказывают уважение правителя к подданным. Он совершенно не признавал одного необходимого условия: что человек, желающий долго господствовать над другими людьми, должен заранее дать им некоторые права, из опасения, как бы они не потребовали их сами, почувствовав наконец утомление от своей умственной бездеятельности.