class="p1">– Не узнаю тебя, Натали! Ты вроде как глухой стала: говорю тебе, а ты ничего не слышишь!..

– Ах, тетушка, вы меня извините, ради бога! Наверное, не выспалась. Рано встала, да и голова немного побаливает… Ко сну клонит…

– Что-то ты, девка, темнишь… Барон, наверное, на тебя сон нагнал… Известный дамский угодник. Я, старая, и то глаз от него отвести не могу.

– Я о таких пустяках, тетенька, и не думаю вовсе.

– Тоже мне святая выискалась! – сказала Екатерина Ивановна, любуясь смущением племянницы. – А я, дура старая, все думаю, и чего это он ко мне зачастил… Может, в меня влюбился?.. Все вижу!.. Ты меня не обманешь! Вскружила голову барону?..

– Что вы такое говорите, тетушка? Зачем мне это?..

– Что-то не пойму я тебя… То ли такая простая перед богом, или прикидываешься?..

Натали ничего не ответила тетушке, обняла ее и засобиралась домой. Не надо было сегодня ездить в Царское…

Безденежье продолжает душить за горло. Пушкин берет взаймы 8 тысяч рублей у Н. Н. Одоевского, своего троюродного дяди, и покупает в рассрочку новую четырехместную карету за 4150 рублей. Все ради Натали! Ростовщику Шишкину закладывает столовое серебро Соболевского за 7060 рублей. За лето 1836 года только частных долгов накопилось более 45 тысяч.

В гости к Пушкину на дачу приезжает К. Брюллов, который сделал акварельный рисунок Наташи, так понравившийся Александру Сергеевичу…

Музыка гремела мазурку. В первой паре танцевали Наташа и Дантес. Влюбленными глазами из-за гардины смотрела Екатерина Гончарова на Дантеса. Дантес ей казался богом в кавалергардской форме…

Сколько раз она устраивала свидания Дантеса с Натали у Карамзиной, Хитрово, Вяземского, Фикельмон и, наконец, у Екатерины Ивановны, чтобы оказаться с ним рядом. Дантес не обращал на нее никакого внимания, но она не унывала и ждала своего часа.

Идалия Полетика снова нашептывала Дантесу:

– Наташа Пушкина безумно в вас влюблена… Пользуйтесь случаем… Будьте настойчивее и смелее…

– Но я и на самом деле влюбился, – признался Дантес.

– И очень хорошо, прелестно, – торжествовала Идалия в своей ненависти к поэту.

А в это время в гостиной барон Геккерен с фальшивыми вздохами, разводя руками, поминутно озираясь, умоляюще твердил Наташе:

– Это меня мучит… Я страдаю вместе с Жоржем… Я даже боюсь за его здоровье. Он не спит ночами от страстной любви к вам, божественная Наталья Николаевна… Что делать? Я теряю голову… А Жорж безумствует… Поймите, ведь вы первая его любовь… Пожалейте его молодость, приласкайте, пойдите ему навстречу…

– Но что я могу дать ему больше?.. – смущенно розовела Натали. – Верю вполне в его прекрасные чувства ко мне… Но ведь я не свободна, у меня есть муж и дети… К тому же муж итак страшно ревнует меня к Жоржу и глубоко страдает…

Барон расхохотался:

– Ревнивый муж! Это так обыкновенно в нашем обществе… Уверяю вас! Да и какие у него причины ревновать, если вы к Жоржу так равнодушны?..

– Нет, барон, муж прав, – Наташа в смущении опустила глаза, – я не скрываю от него, что Жорж мне очень нравится… Я сильно увлечена им, сердечно увлечена…

Снова перед ним прошла Наталья Николаевна под руку с блистающим Дантесом. Он что-то, смеясь, рассказывал ей, а она, сдерживая сияние, – Пушкин слишком хорошо знал это сияние женщины на пороге к запретному, – слушала его и по прекрасному, возбужденному лицу ее порхала эта ее обвораживающая всех улыбка…

Пушкин быстро вышел в вестибюль, накинул плащ и, сопровождаемый удивленными взглядами челяди, исчез в осенней темноте, где, светя фонарями, стояли длинные вереницы экипажей…

Была глубокая ночь. С темного неба тихо светила луна, она то пряталась в косматые облака, то на несколько мгновений каким-то рассеянным, мертвым светом освещала огромный, черный, уже спящий город. Было пронзительно сыро и как-то особенно жутко. В черных, безмолвных домах, мимо которых, повесив голову, шагал Пушкин, было столько тяжелых тайн каких-то, что хотелось плакать. В груди, как часто в последнее время, он ощущал невыносимую пустоту, не только духовную, но и физическую: точно там все сгорело. Ноги его были точно чужие и едва несли это стройное тело, которое казалось ему теперь таким тяжелым, что вот еще мгновение, ноги подломятся, и он упадет, чтобы больше уже не вставать…

В разгоряченной голове – он снял шляпу – теснились мысли и образы, похожие на привидения, и все они складывались в один черный итог: жить не стоит, жизнь лучше кончить добровольно, ибо радостей в ней становится все меньше и меньше, страданий все больше и больше, а смысла во всем – никакого…

Слева, мутно мерцая, текла всею широкою гладью своей страшная и черная теперь Нева, от которой веяло железным холодом. «Вот такова должна быть смерть…» – нелепо подумал он и всем телом облокотился на чугунную решетку. На той стороне могучей реки темнела громада Зимнего дворца. Некоторые окна были в нем еще освещены. Справа грозно насупилась русская Голгофа, крепость, в казематах которой крестная мука не кончалась никогда. И теперь, в эту жуткую ночь, знал он, тут, рядом, в каменных мешках томятся и сходят с ума несчастные узники – такие же люди, такие же несчастные узники, как и он.

Жить не стоит… – стояло в пылающей голове, в то время как глаза неотрывно смотрели в черную глубину с тихим плесканьем уносящейся во мрак ледяной реки. – Вот такая же смерть… Покончить разом тысячу мучений… Но – как?.. И что там?.. И, главное, как это случилось?.. Давно ли был он веселым, кудрявым озорником лицеистом, для которого вся жизнь была праздником, а ее сутью – раскат заразительного смеха?.. Как же пришел он вот на ледяной берег черной реки, где каждую секунду можно разом покончить все?..

Пушкин тяжело лежал грудью на холодной чугунной решетке, смотрел в черную воду, и было в нем такое ощущение, что вот сейчас его вырвет, вырвет всю его жизнь, и он хотел, чтобы так было, хотел облевать все, все опоганить, все утопить в своем презрении и отвращении бескрайном. Он не щадил себя в эти минуты. Он понимал, что все это оттого, что мир не пожелал дать ему, знаменитому поэту, 80 000 годового дохода и если уж не графский титул, то хотя чин камергера. Понимал он также и то, что если бы все это ему дали, то, может быть, он еще скорее пришел бы сюда потому, что у него только 80 000 дохода и что он только камер-холоп, а не светлейший князь. В мире было гнусно все, и он в том числе… И моральная рвота в темноту мира продолжалась,