мучительная, ужасная, нестерпимая, и непобедимо вставала мысль: лучше конец…

Пушкин холодной рукой провел по горячему лбу. Не сразу пришел он в себя. Он огляделся. И весь, насквозь промерзший, с мокрым от слез лицом, с грудью, полной огня, легкий, он, потеряв где-то шляпу, бурным вихрем понесся к дому…

И для Пушкина оказалось, что решить от всего уйти и это решение принести в исполнение – совсем не одно и то же. Оказалось, что тысячи нитей связывают его с людьми, и нити эти разрывать иногда было просто больно – то для него, то для них. А года прошли недаром: боли зря людям причинять не хотелось.

Подошла годовщина лицея. Обыкновенно бывало шампанское и всякое озорство. Теперь, в этом новом его настроении, ни того, ни другого не хотелось, но – как же обидеть старых приятелей, с которыми столько лет подряд праздновал он этот день? И он через силу написал, как всегда, на праздник новые стихи и поехал, и когда за столом пришло время прочесть друзьям эти стихи, то едва выговорил он первые строки:

Была пора: наш праздник молодой

Сиял, шумел и розами венчался…

как вдруг из глаз его хлынули слезы, и он, давясь рыданиями, бросил листок и ушел в дальний угол комнаты, и другой прочел за него его послание к друзьям.

И слишком резкий шаг обнажил бы его душу для всех, а этого он никогда не любил, теперь всего менее: все должно совершаться в тайне…

И опять: куда деться? Старая Михайловская усадьба разваливалась. Везде дуло, все скрипело, печки дымили – нужна была хотя бы некоторая починка. Но на починку и на переезд нужно было самое меньшее тысяч пять, а их не было. Написал он Нащокину, но тот, женившись, стал поприжимистее и отказал: самому тесно. Да и как сейчас ехать с малышами?..

Нужда неудержимо нарастала. Шали, жемчуга и бриллианты Натальи Николаевны то и дело ездили от ростовщика к ростовщику. Пушкин держал голову высоко, с улыбкой, но исхудал, сделался весь желтый и чрезвычайно нервный. Он не мог уже выносить ни долгой беседы, ни крика детей, ни музыки, вздрагивал от звонка или падения книги на пол и иногда целыми часами ходил по комнате взад и вперед…

Наталья Николаевна, наконец, и сама увидала страшную правду: беда настигала, и надо было спасаться. После многих бурных сцен, плача горькими и злыми слезами она решила, наконец, «пожертвовать собой» и ехать в Михайловское на несколько лет, пока поправятся дела. Но она потребовала переждать зиму в городе: надо же подумать о детях!

«…О скоро ли я перенесу мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэта – семья, любовь и т. п. – религия, смерть…» Он не окончил этой записи: в последнее время часто мысли и образы, недоношенные, жалко умирали у него на бумаге… И число этих выкидышей все увеличивалось, но он точно не замечал этого. Но когда среди петербургского бедлама, среди балов, неоплаченных векселей, плохих корректур из «Современника», который не расходился, сцен ревности и веселых ужинов он находил в себе силы закончить начатое, из глубин души его появлялись жемчуга красоты несказанной. И в стихах этих ясно чувствовалось рождение нового Пушкина, большого, углубленного, который, вот еще немного, стряхнет с себя ржавые цепи и загремит над родной страной – пророком… В прелестной, трогательной «Молитве», написанной еще летом, – «Отцы пустынники и жены непорочны…» – в молитве, в которой он зовет себя «падшим», уже и следа нет лицейского духа, а в стихотворении «Из Пиндемонти», тоже еще летом написанном, слышен радостный звук с усилием разрываемых цепей:

Недорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспаривать налоги

Или мешать царям друг с другом воевать;

И мало горя мне, свободна ли печать

Морочить олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Все это, видите ль, слова, слова, слова!

Иные, лучшие мне дороги права,

Иная, лучшая потребна мне свобода…

Зависеть от властей, зависеть от народа —