порядком хмельного, и не желающего слышать порочащих скоморошьих виршей, и стиснул кулаки, так, что костяшки побелели, и рыпнулся было встать, да Вишняков схватил его за рукав изо всех сил, держа на скамье, а Пронский, весь в красных пятнах, двинул под столом по ноге носком сапога.

Меж тем Грязной не унимался, незаметно для прочих переглянувшись с Федькой:

– Полюби Егора,

душенька Федора!

Или малый – не боец,

оторвёт себе конец!

Сабуров, рыча, грохнул кулаком о столешницу, рывком освободясь от Вишнякова и оборачиваясь к Грязному с Федькой в ярости.

– Это так ты, ссволочь, забыть всё полагаешь?

Выговаривал Сабуров через зубы, так что никто их, кроме Федьки и Грязного, не мог слышать.

– А я причём? Васька дурачится, поди ему рот заткни, – и с усмешкой снисходительной ненависти отошёл, крутанулся на каблуках. – Да и мало ль об каком Егоре речь!

Сабуров принуждён был отступить, чтоб не выставить себя, и в самом деле, ещё глупее.

– А и верно, Федя, мало ли тут… Егоров! – выкрикнул Грязной, гогот всеобщий поддержал его.

– Шут ты, дурак! Пшёл от меня! – рявкнул на него Сабуров, не сдержавшись. Пронский, упавши головой на руки, отчаялся его утихомирить, нутром чуя, что ежели на Грязного ещё попереть возможно, то Басманову лучше сейчас не прекословить. Никому же прояснять не требовалось, что без государева дозволения сие поношение не обошлось…

– Егорушка, ты чего? И то, дурак я! Шучу же, шутка это! – Грязной часто захлопал на него бесстыжими глазами, и двинулся дальше, притопывая и приплясывая, по красному ковру меж длинных рядов опричников, веселящихся от души.

– А пристрою я дружка

на свово на елдока!

Покатаемся маленько –

отдохнёт пускай рука!..

Федька обернулся на государя, очи в очи. Махнул рукой музыкантам, и они ударили со своей скамьи в такт Грязному звоном бубнов и заливистым пронзительным и радостным пением и привизгом рожков. Подхватились затем и сопровождали его свитой.

– Нету девки ни одной?

А пойдём, дружок, со мной!

Лихаря тебе задвину –

на, побалуйся, родной!

Рожки и сопелки вторили ему пронзительно и нахально, а пара разноцветных скоморохов в личинах завертелись вокруг и меж рядов, и показывали то, про что разводил глумы певец.

– Фомка Гришке говорил,

как вчера овцу ярил…

Кураж достиг предела, казалось, ещё малость – и начнётся подобие той свальной пьянки новобранцев достопамятной. Припевки Грязного делались всё похабнее и злее, рожки и бубны заливались уже непрерывно, общий гвалт слился с ними в невообразимый шум.

Федька понял, что захмелел, вспомнил, что почти и не сожрал ничего за обедом. Повинуясь неведомой силе своего желания, приблизился к Иоанну, опустился у его ног, возвёл взор на него. Помедлив, государь положил руку в тяжести перстней ему на волосы, и смотрел на безумие стихии перед собой, и молчал.

Князь Иван Петрович только знай себе посмеивался, вид буйного молодого разгула был ему приятен. Они с воеводой пили много, как обычно, не пьянея, и следя за всем зорко, не слишком доверяясь молодой страже. Рядом развалился Вяземский в расстёгнутом вольно на груди кафтане.

Иоанн коротко взмахнул, веля Грязному заканчивать балаган. Скоморохи шутейно под руки со всем бережением проводили его до законного места близ царского стола, и, с поклонами, кувырками, звяканьем дурацких нестройных бубенцов, убрались, за ними растворились поодаль музыканты. Солнце в зное небывало жаркого июля, тоже будто обессилев, свалилось из зенита к западу, и изливалось цветными пятнами через стекольные верхи стрельчатых окон, распахнутых настежь194. Допивались последние чарки и ковши, все готовились успокоиться и по знаку государеву отправиться на отдых дневной. Ударили протяжно и лениво часы на башне Светлых ворот.

– Жени его поскорее, Алёша, – привалившись плечом к каменному плечу воеводы Басманова, Охлябинин смотрел с ним в одну сторону. Воевода только тяжело перевёл вздох, теребя седой волнистый ус.

– Не пошёл бы чёрт по бочкам-то…

Воевода снова вздохнул в задумчивости.

– А как своё в люльке заагукает, там всё по иному станет видеться. Сам знаешь.

Воевода молча с ним соглашался, конечно.

И снова Федьке не удалось переговорить с батюшкой. Обед получился знатный, да ещё жара, всех сморило. Государь наказал ему выспаться и протрезветь как следует, и сам возлёг, переоблачась в лёгкую, русского шёлка195, рубаху. С ним в спальне остался Василий Наумов, за обедом не пивший вовсе ничего, кроме воды. Говорит, не приемлет живот его ничего хмельного.

Федьке спать не хотелось совсем, только голова была как чумная. Слова, одно другого ядовитее, гурьбой шли на ум, досада брала страшная, что только теперь придумалось, чем уесть бы ненавистного вражину Сабурова с его шайкой, хоть и без того им сегодня досталось. Но Федьке всё казалось мало, в сравнении с тем, что против него затевалось. Меж тем, со всей утренней суматохой он не успел нынче произвести обязательные приёмы некоторые. А именно, натереть лицо крапивным истолчённым семенем. Покуда ожидал Сеньку, снадобье изготовляющего спешно, опять припоминал государевы нынешние поучения о твёрдом соблюдении себя в честности, твёрдой вере и правде. Но виделось всё это теперь не так мрачно. Вообразил, как испрошает его некий строгий священник, да хоть бы и сам игумен Лавры Троицкой, "не проказил ли еси образа своего, не бривал ли еси брады своея?"… – А вот и не бривал! Как есть, не бривал ведь, и в том ни капли лжи не будет. Бритвою и близко до образа своего не касался. Иною хитростию проказил. И смешно это было, и грешно, но более – удовлетворительно. На том Федька вдруг заснул, в душистые подушки шёлковые уткнувшись. На стольце в изголовье его лавки остался надкушенный пирожок с яблоками и недопитый ковшик молока.

Сенька постоял над ним, со ступкою в ладонях, раздумывая, сейчас разбудить, или после, пораньше обычного. Решил, после. Крапива, наверное, за час не испортится. А пока пошёл прилечь сам.

Собрались в государевой комнате, наконец, вместе. Государь велел подать всем питьё редкостное, ни на что не похожее, китайским кустом196 зовущееся, и славное тем, что жажду утоляет лучше квасу в самую жаркую пору, и свежит, и ободряет. Пока готовили чудной этот напиток, государь завёл лёгкую беседу про разные обычаи в питие в народах разных, о том, почему магометянам закон их вовсе хмельное потреблять не велит, зато зелье всякое воскуряют, по домам знатным и по корчмам, точно язычники, и от зелья того дурными и блаженными делаются ещё хуже, чем наши от винища проклятого. Обсудили в который раз и кумыс, признавая согласно его хоть и противным дюже на языке, зато полезным и сытным чрезвычайно, особенно зимою, и особенно если в походе, скажем, на малом довольстве… Много чего полезного для бытия почерпнули русы у нехристей