– Ты зубы-то мне не заговаривай, Федя.

– И не чаял, государь!

Присевши рядом, поигрывая змием своим, полувялым, полужаждущим, Федька излагал кратко и цветисто, и как дошло до нынешнего свидания в конюшне, Иоанн прервал его, нежданно сурово: – Думаешь, не чую гриву-то дыбом твою? Смехом ты отделаться решил, да не можешь…

Федька замер, насторожившись.

– Потому как, над чем смеёшься, того и бойся. Так ли?

– Н-не ведаю, чего ж тут мне-то бояться, государь?!.

Помедлив, под мерцающие, точно в агонии, долго гаснущие свечи, Иоанн молвил властно и полубезумно: – Не про тебя сие только, но про всех… Поворотись, лик твой видеть хочу.

Послушно, ловко подлёг Федька под него, и обмолвился только, пока предоуготовлял вторжение желаемое новое, что колени пожалел бы, государь… Болеть же после будут…

– Не тревожься о том.

– А… ааахх…

– Ты мне – наилушее болей утоление…

– А… Государь… мой…

– Мешать мне не вздумай… Вот так.

В передышке его напора Федька переставал как бы глохнуть, мог приподняться даже, и глянуть, каково это, на него и себя, но не позволял пока что Иоанн ему тоже тетиву спускать. И вцеплялся Федька изо всех сил в подушку над головою.

– Каждый уличает другого… в том, в чём прежде сам грешен, и боится…

Голос Иоанна прерывался всё ж иной раз от сладости яда творимого.

– … того боится, что ему первому на то укажут! Всюду… всегда так! Чего молчишь?

Приостановясь, Иоанн над ним навис, дышали оба тяжко, и Федька притянул его бёдра к себя потуже, задыхаясь.

– Глаз-то не прячь! – двинув, казалось, под сердце самое, насытившись его муками и судорогой, выгнутого прекрасно, и вновь поверженного, Иоанн не думал отпускать.

– Чего… чего ж ещё от меня… желаешь… – выдохнул с первым бурным истечением своим Федька.

– Признания! Как, если б на дыбе, на правеже был сейчас.

– В чём, какого признания?.. – задыхаясь восторгом, на себе всём его ладони жадные чуя, валялся Федька в истоме страдания своего.

– А что, ежели б не обман, утешился бы с Гришкою! Вижу, что… так бы утешился!

– Государь! – вскричал тут Федька, в тщетной попытке отбиться словесно. Да и силою тоже.

– Что, стар, негоден уж я тебе, а, говори?!

– Да… что ты?!! – весь похолодев вмиг, покрывшись испариной противной, он подобрался и отползать стал к высокому дубовому изголовью. – Да на черта мне кто, только об тебе помышляю, Свет мой!!!

– Ставай на колени. Тут! Да с краю… И верно, знаешь ты меня, шельма, Федька, искус нездешний, кара моя великая… Ставай немедля!!! – остервенело Иоанн сошёл с их постели, голый, высокий, каменный весь, зноем мести всему изнемогающий, и Федька наклонился перед ним, по-звериному, как велено было. И так, стоя, входил в него Иоанн. Кричал резко, чтоб по постели не пластался, чтоб упирался, и себя ему давал, как велено.

– Государь…

– Что сулил? Чем… чем манил-то? А?! – силам Иоанна конца не виделось, а колени Федькины уж расползались вширь, стёртые, как и локти, и щека горела, что о постель возилась, с каждым новым ударом его и словом.

– Что стонешь?! Блаженствуешь! А что б тебе Гришка такого… дал?

– О-о-о, да ты не слышишь…

– А ты ещё… постони… Смотри, под палачом-то не так застонешь!

– Да давай! Ещё… давай…

– Ах-х стервец ты!..

В изнеможении уже он не противился ничему, ни даже этим вот угрозам. Только стенал беспрерывно, тише, иногда замолкая вовсе.

Когда крутился мир во тьме и сполохах над простёртыми их телами, и гремели в ушах сплетения неразборчивых стихир, голос государя проник в него напоследок сна-провала.

– Ну и какой мести желаешь? Проси.

– Да… Помереть бы здесь сей час… И будет… с меня.

Не добившись внятного ответа, Иоанн устал тоже и затих, полностью умиротворившись.

Со всеми благими пожеланиями и поцелуем в лоб, Сеньке за стеною так и не пришлось хорошо в ту ночь выспаться.

Глава 18. Солнце, Месяц и Ворон Воронович

Александрова слобода.

30 июля 1565 года.

Большая трапезная государева дворца.

Задумчиво выбирая из разных ягод в плошке золотой перед собой малину, Федька отчего-то не мог прогнать некоторых слов, которые были в нынешнем наставлении государя. Обратился он к братии Откровением Иоанна Богослова о битве добра со злом, неминуемой, и о том, что близится урочный час через то искончанию всего света. И, ежели верно получилось в уме посчитать, выходило, опять же по прорицанию Андрея Кесарийского189, что решительный бой сей уже происходит, и до решения его осталось всего ничего… Как есть, конец всему в будущем году, к лету, настанет. Ну, это если добро не одолеет зла… Государь об этом сказал и тревожно, и смиренно вместе с тем, так, что кусок Федьке не пошёл после в горло, а захотелось напиться пьяному вдребезги и гулять, себя не помня, до упаду. Как тогда, в январе, когда добро – государь, то есть, – взяло верх. Даже самые мало чуткие к увещеваниям о приличном поведении соратники – и те потупились, и мяли скуфейки чёрные, пока Иоанн водил поверх их склоненных голов воспалённым от бессонницы взором и вещал тяжёлым голосом. Готовиться всем к последнему решительному бою приказал, а пока что за трапезу приниматься, и восславить Господа за милости все его и радости им, грешникам, даримые.

Государь затем, знамением осенясь, опустился в кресло своё.

С тихим грохотом расселись по скамьям.

Браги всякой принесено на столы было немало. А сие значило, что государь им волю даёт разгуляться. После первой чаши вина червонного, рейнского, государем из рук кравчего принятой и испробованной, пошли гулять по рукам кубки звонкие, засновали подавальщики и чашники, и вскоре привычное оживление во всех вернулось вполне.

Оглядывался Федька вкруг себя, на ближних стольников, на Грязного, рядом сидевшего с рассеянным, по обыкновению, беспечным видом. Неужто мне одному свербит, думалось, так негоже быть перед государем, с постной мордой, раз приказу печалиться не дано, а, напротив, по всему заметно, что и сам государь отрешиться от томящих дум желает.

Скосил взгляд на своего чашника, тотчас с поклоном к нему приблизившегося с подносом разных питейных судов. Полную чашку себе того же, что государю подавал, взял, и выпил всю сразу.

Вчера из Москвы воротился воевода Басманов, и Охлябинин с ним. Кучу новостей привезли. Но переговорить толком им пока не довелось, только обняться наскоро – сперва Федька побежал досмотреть, всё ли ладно в батюшкином покое, заглянул и в князюшкин уголок, как тот сам называл свою палатку при дворце, на поварню сходил распорядиться самолично об угощении им с дороги, да государь тут же позвал их к себе на доклад, и Федька изготовился служить, как обычно, но после первой чарки медовой государь отпустил его заняться с Кречетом, сказавши ласково, что сами они справятся малым кружком, Афоня за кравчего побудет.

Часы пронеслись, никто не побеспокоил его и