стены эти, за крепость Государеву нашу, а уж и тут растленные раздоры затеваем, земству уподобившись? Чего же стоит клятва наша?! Для того ли даёт государь в наши руки и силы, и власть соразмерную, и защищает нас, паче любого кого, чтоб пожирали мы бесславно, подло этак друг дружку, а?!

– Феденька… – стоном прошептал Грязной, сел на пол и закрылся ладонями. – Ах, коварник!..

– Да не юродствуй ты, Васюк! Глянь, молчат. Ладно. Беспута, отвори двери-то, душно что-то тут. И кобылу мою пугать хватит… Идите все. И забудем о том. Забудем, как и не было!

Вослед троих, неспешно и горделиво, без слова ответного удаляющихся, Чёботов бросил с досадою: – Болтали бы при дворне поменее! Не всё Гришка-то виноват!

Сабуров дёргано огрызнулся, бранно и скверно совсем, и хотел было сплюнуть под ноги, да опомнился делать это при всех, на пороге конюшни Басманова.

Стояли все какое-то время.

– Ну дела! – подытожил Грязной, по очереди всех оставшихся оглядывая. – Хех! Невесело чойта.

– А про Морткина никто и не справился.

– Да, перетрухнули братцы, по всему видать.

– Однако не возьму в толк, чего было-то! – Воропаев вернул на место вилы, и почёсывал грудь под рубахой, зевая, и не очень довольный забавою. Ни подраться, ни всласть "попариться" не случилось.

Федька подбодрил своего вконец измотанного Арсения, и поручил ему нести фонарь впереди себя. Ключ принимая от Чёботова, отстал с ним слегка от прочих.

– Правда, что сказал?

– Ни в чём не покривил. Иль мало тебе?

– Про то, что упреждал их не ходить.

– Так и было. Какие ни есть, а товарищи.

– Ну ты…

– Нешто поцелуй твой тот моей чести не стоит? А, Фёдор Алексеич?

– Гриша… – только и мог вымолвить в спину ему Федька. Восхищённо. – Век не забуду.

Наскоро плеснул в лицо, руки омыл, ноги, из сапог вынутые, отёрся рушничком свежим.

– Сень, сдохну, кажись, да явиться мне к государю надобно, и сейчас же… А! – за сердце схватясь, Федька ощупал голову. В васильках же было велено…

– Сам чуть живой, Фёдор Алексеич, – позволил себе пожаловаться верный его Арсений, осторожно начиная разоблачаться в их покоях слободских. Вскочил тотчас, прекращая такую тревогу, и уверив, что венок состряпает ему из свежих, что в водичке покоятся, василёчков.

– Ковшика медового испить бы нам с тобою, Сенечка, пожалуй, в самый раз! – облегчённо выдохнул Федька, узнав, что государь ещё из молельни своей не воротился. – И ложись, а завтра переговорим обо всём! Спи, мой хороший, ни об чём не раздумывай, – и перекрестил его, внезапным хотением как-нибудь особенно поблагодарить сию минуту…

В опочивальне государевой было всё чисто и покойно. Горел его пятиглавый поставец, и едва его бы хватило и на полчаса уже… То есть, светочей покуда не обновляли.

Он один сидел на ковре шёлковом персиянском перед кроватью, в домашнем терличке коротком шелковом, накинутым поверх ночной рубахи, в васильках на волосах, и делал вид, что читает. Тяжесть и тиснёная кожа, и холод серебряных оковок оклада на голых коленях занимала его, и развлекала от бури прошедшей…

– Федя! Тут ты уже… Славно. А я, поминая многое, едва не забылся… там…

Фолиант скользнул с коленей, он поднялся навстречу государю, и выжидал ещё, пока спальники разоблачали его во всё ночное, платье дневное уносили, питьё ставили, свечи поправляли быстро. Чтобы после, одним оставшись, за дверьми затворенными, подойти, склониться и руки поцеловать.

Испросит ли о сегодняшнем, или так завалит, ликом вниз, было сейчас не угадать по Иоанну.

– Да ты хмелён как будто?

Пальцы государевы, становясь властными, ласкали приоткрытые губы, и волосы, и шею, и перешли на жемчужно белеющую в тёплом полумраке грудь, гладкую, точно атласную… И Федька стал одежды немногие скидывать. Остался пред очами государевыми в венке одном, да в крестике.

Халат золотой тафтяной сполз с государевого широкого плеча. Поманив к себе поближе, сел государь на краю высокой своей постели, и гладить его всего принялся, и через ладони его, горячие, твёрдые и ладаном пропитанные, входила сквозь кожу в Федьку огненная его смола. Он весь задрожал внутри, руки сами поднялись, обнимая государя, точно сильными лебедиными крылами, и так бы сейчас уложить, заласкать его мог бы, и в улыбке невольной, мучительной, губы задрожали…

– Шутку ты мне обещал, – низким гулом пророкотало возле виска. Федька ахнул, как мощным вихрем, тисками железными Иоанновых рук притянутый, понуждаемый на колени его сесть. Иль на колени перед ним стать.

– "Да не так, как отроковица на коленях суженного, с дозволения матушкиного, играется, а как воин на конской спине… бесседельно того обуздывает… На коне диком, буйственном… " – губы сами плели нечестивые просьбы свои, и повторили эти желания в союзе рук, умело уже государево естество телесное до открытого пламени твердокаменного возбуждая.

Забрав до живота скомканную рубаху, Иоанн в то время трогал яркие цветы на его голове, меж колен своих склонённой, точно забывшись восторгами, сразу всеми. "Поди сюда!" – выдохнул нетерпеливо, вынув разрываемый болью похоти уд из скользящей мокрости податливого, искушённого уже в утехе этой рта Федькиного. Кивнул на ложе, и Федька на нём одним прыжком плавным распластался, раскинулся, лицом в подушки, и со стоном долгим, рычащим, точно во гневе, водвинулся в него Иоанн и всего до отказа разом заполонил собою.

Тут, от первого удара сладостного опомнясь едва, Федька задышал часто и громко, а голос, тяжестью придавливая, над ухом в жару говорил, покуда старались оба над своими наслаждениями. Вот что говорил, не сразу Федька разобрал. И тут же руку под живот себе просунув, стиснул себя за всю налитую мошну, до боли отрезвляющей.

– Долго ли допрашивать тебя, паскуда ты, распутная ты прелесть… Ишь, услаждаться вздумал, и забылся аж весь! Ви-и-жу… ви-и-жу всё…

– Так, невмочь же, государь!.. Ты… Ах!.. погоди, что ли!.. Тогда…Ааа!.. и спрашивай!..

Да куда там. Оба только до крайности распалились, и там не то что говорить, а дышать без стона не можно стало. Как Федька почуял, что близок Иоанн к блаженному истечению, то замер, как он требовал, в покорности полной, хоть самому хотелось биться навстречу до потери сознания. И он стал вскрикивать тихо, насильно расслабляясь, безволием полным делаясь, как он велит, и так на нет сошли его высокие нежные и хриплые вскрики, в мокрую горячую подушку.

– Ну, так что за дело-то. Сказывай! – насквозь мокрую рубаху Иоанн принялся стягивать сам. Федька, обретя чувствительность в членах, откашлявшись малость, помог ему.

– Подушки попачкались… Растрепались васильки мои… вдрызг! – и Федька рассмеялся, гладя на ярко-синие мокрые пятна на белом льне под собой. И снимая истрёпанный венец. – А уж думал, точно, насквозь меня вывернешь! Чем другим ещё напачкаюсь…

Но государь униматься на том не думал, как видно. Кинул руку к поставцу с питьём, глотнул. И повернулся к нему, без церемоний отирая пот в