Оба захватили с собой книги, чтобы скоротать время до наступления сумерек, но ни один не открывал их. Они сидели близко друг к другу и остро ощущали эту волнующую близость. Шаса чувствовал себя в ее присутствии так уютно, так естественно, словно они были старыми испытанными друзьями. Он улыбнулся, подумав об этом. Чуть повернул голову, чтобы украдкой бросить взгляд на Эльзу, но она предугадала его намерение и встретила взгляд с улыбкой.

Ее рука лежала на подлокотнике шезлонга, как бы резделяя их; теперь она перевернула ее ладонью вверх. Он взял ее в свою и подивился теплу и нежности ее кожи, а еще более — трепету, охватившему его при этом прикосновении. Он уже забыл, когда в последний раз испытывал нечто подобное. Они тихо сидели бок о бок, взявшись за руки, как пара подростков на первом свидании, и ждали появления леопарда.

Хотя все чувства Шасы были настроены на восприятие звуков и теней девственного леса вокруг, его мысли могли свободно бродить по самым укромным закоулкам памяти. И в эти тихие часы, пока солнце неспешно катилось по голубому куполу неба, все ниже и ниже опускаясь к неровной линии горных вершин, он вспомнил многое из того, о чем, казалось, давно забыл. Он вспоминал других женщин, встретившихся на его жизненном пути. Их было очень много. Он не мог определить сколько именно, ибо время мало-помалу стирало лица и имена, оставляя только смутные силуэты. И лишь очень немногим суждено было остаться с ним навсегда.

Первой среди них была маленькая шлюшка с хитрой физиономией. Когда Сантэн однажды поймала их за этим занятием, она усадила его в таз с обжигающим лизоловым раствором и принялась тереть карболовым мылом, содрав при этом кожу в самых нежных местах. Теперь это воспоминание вызвало у него лишь добрую улыбку.

Затем перед его мысленным взором возникла Тара, мать всех его детей. С самого начала их отношения складывались очень непросто. Для него она всегда была возлюбленным врагом. Потом любовь взяла верх, и какое-то время они были счастливы. В конце концов они вновь стали врагами, на этот раз настоящими. И тот миг иллюзорного счастья скорее разжег их вражду, нежели способствовал примирению.

Сколько их было после Тары — пятьдесят, может, сто, — трудно сказать, в любом случае это не имело никакого значения. Ни одна из них не могла дать ему того, что он искал, ни одна не могла избавить его от гнетущего одиночества.

Уже зрелым человеком он даже позволил себе угодить в старую, как мир, ловушку, пытаясь обрести бессмертие в юных женских телах, как бы приобщиться к цветущей молодости. Но хотя плоть их была упруга и сладострастна, души оставались чужими, и ему было далеко до этой энергии. Так что он с грустью оставил их в лабиринтах громыхающей бессмысленной музыки, в маниакальных поисках неведомого и пошел дальше своей дорогой, как и прежде, один.

Затем он стал думать об одиночестве; часто думал о нем в такие минуты. За долгие годы он понял, что это самая губительная и неизлечимая из всех человеческих болезней. Большую часть своей жизни он был один. Хотя у него был единоутробный брат, он ничего не знал о нем, и Сантэн воспитала Шасу как единственного сына.

Во всем этом бесконечном разнообразии людей, наполнявших его жизнь, среди слуг и деловых партнеров, знакомых и лизоблюдов, даже его собственных детей был только один человек, с которым он мог разделить все свои триумфы и несчастья, который был неизменно постоянен в своей поддержке, понимании, любви.

Но Сантэн было уже семьдесят шесть, она быстро старела. Он был донельзя измучен своим вечным одиночеством и страхом перед еще большим одиночеством, которое, знал, вскоре ему предстоит.

В этот момент женщина, сидевшая с ним рядом, крепче сжала его руку, словно сопереживая его отчаянию. Когда он повернул голову и заглянул в ее золотистые, как свежий мед, глаза, то увидел, что она больше не улыбается. Она была совершенно серьезна; когда глаза их встретились, она ничуть не смутилась и не отвела взор. И как-то вдруг острое чувство одиночества исчезло, и им овладела такая умиротворенность, такой покой, какие он редко испытывал за всю свою более чем пятидесятилетнюю жизнь.

За стенами их маленького птичьего домика день постепенно угасал и наконец сменился мягким полусветом африканских сумерек. Это было волшебное время, время, когда все вокруг замирало, когда весь мир, казалось, затаивал дыхание, а все краски леса становились сочнее и гуще. Солнце оседало на землю, как умирающий гладиатор, и его окровавленная голова склонялась все ниже и ниже за верхушки деревьев. Вместе с ним уходил и свет, очертания стволов и ветвей размывались, блекли и растворялись в призрачной полумгле.

Где-то поблизости послышался крик турача. Шаса подался вперед и выглянул наружу через амбразуру в тростниковой стене. Он увидел эту темную, похожую на куропатку птицу, сидевшую на сухой ветке дерева на противоположном берегу ручья. Она надувала ярко-красные щеки и, нагнув голову, смотрела куда-то вниз со своего насеста, издавая при этом звук, похожий на скрип ржавых дверных петель; этот звук был предостережением, означавшим: «Внимание! Я вижу опасного хищника».

Эльза также услыхала его и, поскольку она хорошо знала дикую природу Африки, тоже поняла значение этого крика; она сильно стиснула руку Шасы, затем отпустила ее. Медленно потянулась к винтовке и столь же медленно подняла приклад к плечу. Напряжение буквально повисло в воздухе, подобно электрическому заряду; они оба ощущали его физически, оно пронизывало все уголки их хрупкого убежища. Где-то там, за его стенами, бродил леопард, бесшумная пятнистая тень, таившая в себе угрозу.

Оба в совершенстве постигли охотничье искусство и сохраняли полную неподвижность, лишь изредка моргая, чтобы лучше видеть в сгущающихся сумерках. Они контролировали каждый свой вздох и выдох, их сердца учащенно бились, кровь пульсировала в висках, мерно ударяя в барабанные перепонки.

Тем временем смеркалось, ночь приближалась гигантскими шагами, а невидимый леопард все кружил вокруг дерева с приманкой. Шаса мысленно представлял себе его, каждый его осторожный, крадущийся шаг, как он поднимает лапу, держит ее на весу, затем мягко опускает на землю, его желтые глаза, не останавливающийся ни на секунду взгляд, от которого ничто не может укрыться, его круглые, с черными кончиками уши, ловящие малейший звук, сигнал опасности и тревоги.

Очертания дерева с приманкой расплылись, и туша импалы, висевшая на цепи, превратилась в темное бесформенное пятно. Окно в листве над голой веткой помутнело, небо в нем приобрело свинцовый оттенок, а леопард по-прежнему скрывался в густых зарослях, не решаясь приступить к трапезе.

Ночь стремительно опускалась на землю, еще несколько мгновений, и стрелять будет невозможно, и вдруг леопард оказался на дереве. Он не издал ни звука. Он просто возник перед ними, как по волшебству, это было маленькое чудо, заставившее их сердца на миг замереть, а затем вновь сумасшедше забиться.

Леопард стоял на ветке во весь рост. Но теперь это был всего лишь неясный силуэт в наступившей темноте, и в тот момент, когда Эльза прижалась щекой к отполированному прикладу из орехового дерева, ночная завеса упала на землю, и леопард исчез, поглощенный непроницаемым мраком.